— А, вот и ты, дармоед, даже не генерал, несмотря на образование и здоровье, что я тебе дала.

Здоровье он определённо получил — он был полон жизни, она бурлила в теле и цеплялась за него, подобно тем зловредным глубоко укоренившимся сорнякам, которые режут как ножи.

Что касается образования, то с этим было иначе. На следующий же день после того, как он окончил семь классов, мать устроила его пастухом в чужую усадьбу. Ему повезло, что хозяином оказался полковник Местревиль.

Он наклонился, чтобы поцеловать мать, но та заёрзала в его объятиях, будто ей было неприятно — глаза её наполнились слезами.

Позади неё появились четверо его стеснительных племянников, которых подталкивала его невестка: трое мальчишек-крепышей, всегда готовых подраться, и девочка, намного младше, с большими загадочными глазами — она сосала большой палец и смотрела на него сквозь ресницы.

Именно Майте он взял на руки и поднял к небу — окаймлённому горами небу, вечно изменчивому, никогда не бывавшему ни полностью голубым, ни до конца серым, которое по своему образу и подобию было так же истерзано, как и он сам.

После еды, которую все ели молча, уткнувшись носами в тарелки, мать сказала:

— Снимай-ка свой красивый костюм, пока не угваздал.

Она взяла форму, чтобы повесить в шкаф, и он удивился, увидев, что она с восхищением перебирает его награды, одну за другой.

После полудня он вышел с братом под мелкий моросящий дождь посмотреть овец, но, к своему удивлению, не нашёл в этом никакого удовольствия. Он грезил о других стадах, единственных, которые сейчас имели для него значение: людях в камуфляжной форме, проворных и бесшумных, следующих за ним в темноте. Не важно какой они расы и какого цвета их кожа — он поведёт их, крепких, молодых и честных, подальше от этой низости, слабости, трусости, к своего рода жестокому раю, открытому только для чистых сердцем воинов, откуда будут изгнаны все трусы, чокнутые, женщины, испанские гвардии и все, кто служил этому ублюдку Франко.

Их заметил испанский пастух и спустился навстречу — он был другом Фернана, они вместе занимались контрабандой.

Тыкая пальцем, пастух спросил:

— Кто этот здоровяк?

— Это мой брат, Пьер-Ноэль Распеги, полковник из Индокитая.

Тут пастух снял свою бойну[111] и, держа её в руке, почтительно поклонился. Это было чудесно, это согревало мужское сердце даже лучше, чем глоток самогона.

Вечером Фернан вышел из дома. Он должен был подготовить «переправу» — из Испании доставили несколько мулов. Пьеру хотелось бы пойти с ним, чтобы выяснить, какие чувства он будет испытывать в этот раз.

Сидя в отцовском кресле, которое принадлежало ему с тех пор, как старик погиб в ущелье, он дремал перед огнём, держа под рукой поррон[112] с вином. Старуха и дети уже отправились спать — он был один. Длинные тени плясали по стенам общей комнаты под треск поленьев. Снаружи шёл дождь, такой же сильный, как и в Дьен-Бьен-Фу в последние дни — но здесь этот дождь был мелким и ледяным.

Одиночество становилось тяжёлым, невыносимым. Он пошуровал кочергой в очаге, и в комнату полетели искры. Когда ему хотелось приободрить себя, он часто начинал разговаривать сам с собой.

— А всё-таки долгий я прошёл путь с тех пор, как добился упоминания в приказе по армии. Не будь этой войны, кем бы я стал? Поехал бы в Америку и пас овец в Монтане, как и все прочие жители этой долины. Я даже написал туда нашему кузену, и он согласился оплатить мне дорогу. Он заработал доллары и вернулся в родные места богатым, но старым, и на душе у него не было ничего, кроме парочки воспоминаний об овечьих отарах, угодивших в бурю или снежный занос.

Война сама по себе была великим приключением — жестоким, пронзительным и трогательным, где вечная тьма неожиданно проходила мимо тебя, унося товарища.

— Да, в своё время мне приходилось совершать некоторые несусветные вещи, особенно поначалу, но это просто для того, чтобы заявить о себе. Трудно добиться признания, когда от тебя до сих пор несёт овечьими отарами…

Он отчётливо помнил тот день: 17 декабря 1939 года, когда в тылу, в маленькой деревушке, министр перед всей ротой наградил его Воинской медалью и его первой пальмовой ветвью.

Было очень холодно, и дыхание мужчин создавало перед ними лёгкий туман.

— Зачитайте объявление о награде…

Никогда ещё барабаны не звучали так чётко и бодряще — они разбивали и разрывали ледяной воздух.

— Пьер Распеги, сержант Сто пятьдесят второго пехотного полка… Унтер-офицер, о чьём мужестве уже ходят легенды. Его командир взвода был убит во время патрулирования, он принял командование, выполнил задачу в тылу врага и привёл троих пленных… От имени Президента Республики…

Барабаны гремели в честь Распеги, солдаты салютовали оружием сержанту Распеги. Тут-то он и почувствовал, как в нём ожило какое-то животное, какой-то маленький зверёк: его честолюбие, которое пока было не больше насекомого, но сразу же принялось грызть его…

И всё же он думал о том патруле! Самый ужасный кавардак за всю его карьеру! Солдаты не подогнали должным образом подсумки для гранат и фляги, и шум стоял просто адский. Лейтенант заблудился в темноте. Он даже включил электрический фонарик, чтобы свериться с картой и компасом.

Именно тогда они наткнулись на такой же заплутавший немецкий патруль, которым командовал обер-лейтенант, такой же тупоумный, как и французский лейтенант. Все палили друг в друга наугад — пули летели во все стороны. Возможно, именно французы убили собственного лейтенанта, а боши — своего обер-лейтенанта.

В конце концов шестеро уцелевших бошей подняли руки за долю секунды до того, как пятеро французов сделали то же самое.

Он, Распеги, ждал, пока всё закончится, хотел посмотреть, что, чёрт возьми, происходит — и не открывал огонь. Какой в этом смысл?

Едва все оправились от удивления, боши не захотели сдаваться, а французы не слишком стремились принудить их вести себя как подобает пленным. Вот тогда-то Распеги и дал о себе знать. Крепко ухватился за приклад своего автомата, одного из первых, поступивших в обращение, и пустил короткую очередь. Две фигуры в фельдграу[113] повалились в лужу. Остальные больше не поднимали шума. Затем они все тихонько, вереницей, вернулись к французским позициям — пленные несли тело лейтенанта. Отряд, который должен был прикрывать их отход, вместо этого каким-то образом умудрился открыть по