Шрифт:
Закладка:
Напитанный дождём ветер донёс до его ушей отдалённый перезвон. Когда Пьер-Ноэль Распеги был пастухом, по звуку колокольцев он мог определить к какому хозяйству принадлежат овцы. В поместье Эскуальдарри колокольчики были самые звонкие, а в Ирригуайяне — самые пронзительные, «как стук сушёной горошины о хрустальный бокал» — говаривал делавший их старый Эншоспе. Этот секрет передал ему отец, который унаследовал его от своего отца, но старик не успел открыть его сыну, который уехал в Америку и больше не вернулся. Вместе с ним умерла одна из старейших традиций долины. Теперь у всех колокольчиков была одна и та же нота, а пастухи вместо того, чтобы карабкаться по горам, танцевать там наверху под звуки чисту и тонтона[124], всем баскам вперемешку, на границах Франции и Испании, которые они не желали признавать, затем наливаться вином, петь и драться… вместо этого пастухи отправлялись в Сент-Этьен и шли в кино. С испанцами всё было ещё хуже. Нация басков постепенно сводилась к смутному чувству ностальгии. Распеги родился на границе — от матери с испанской стороны и отца со стороны французской. Если бы не полковник Местревиль, он бы скорее дезертировал, чем пошёл на военную службу.
Каждая новая медаль, каждое повышение всё крепче и крепче привязывали его к Франции. Но в нём ещё сохранилось нечто от солдата удачи, который сражается за плату и добычу. Он стал полностью французом по собственному выбору, когда в июле 1940 года присоединился к де Голлю в Англии. Его страной была армия, а не Франция — в его сознании одно было неотличимо от другого.
И именно по этой армии он начал скучать после трёх дней отпуска. Он грезил о полке, который ему собирались дать. Конечно, он бы взял с собой Эсклавье и Будена, но ему заодно хотелось иметь рядом таких разных офицеров, как де Глатиньи и Пиньер, Марендель и Орсини, таких невероятных как Буафёрас и таких истерзанных как Махмуди.
* * *
Полковник Местревиль не работал с бумагами — он сидел, размышляя о странной судьбе Пьера Распеги. Он представлял его вожаком, дебоширом, этаким грубияном, идущим напролом и всегда удачливым. Великолепный зверь войны, которому нравилось щеголять своими медалями посреди восхищённых женщин, готовых отдать ему всё, и хвалиться перед ревнивыми мужчинами.
Полковник был активным членом ассоциации Сен-Сира[125].
Во время одной из их встреч в Париже он увидел генерала Мейнье, который только что вернулся из Индокитая, где был заместителем командующего в Тонкине. Генерала Мейнье не любили в армии, ибо он слыл интеллигентом и его поддерживали политики. Он подытожил войну в Индокитае следующим образом:
— Мы выигрываем сражения, но проигрываем войну.
Это был сухой, бесчувственный человечек с куриными ногами, тонкими губами, моноклем и презрительным голосом.
Местревиль обнаружил, что сидит рядом с ним на банкете, которым завершилась встреча. Испытывая некоторое беспокойство из-за ответа, который мог услышать, он спросил:
— Вы знаете майора Распеги, господин генерал? Он мне интересен. Он родом из деревни по соседству с моей. Одно время он, собственно, работал у меня пастухом.
Мейнье слегка отклонился назад, чтобы лучше видеть старого полковника, за чьими овцами когда-то присматривал Распеги.
— Значит этот волк начал свою карьеру с того, что возглавил отару! Я считаю Распеги лучшим командиром отряда… в бою, в тылу могли бы многое об этом рассказать. Я в долгу перед ним за самое поразительное зрелище в жизни. И более того, ему было на меня наплевать — это совершенно точно, но я смог вытерпеть этого Распеги.
Попробуйте вообразить себе тонкинскую дельту во время сезона дождей. Рисовые поля — это попросту грязь, скользкая грязь, которая пристаёт к подошвам ваших ботинок, как пиявки.
Я командовал операцией, которая много дней проходила в этой грязи. Однажды утром начальник моего третьего отдела[126] доставил сообщение напрямую от Распеги, где он, через голову своего командования, сообщил мне, что удерживает вьетминьский батальон Триста двадцатого полка в деревне Тхю-Мат. Он хотел знать, может ли артиллерия поддержать его и пошлют ли ему на помощь авиацию. Ни слова объяснения.
Распеги находился в пятнадцати километрах впереди своей предыдущей ночной позиции, которую оставил, никому не сообщив, но он прижал вьетов к земле. Я был взбешен его неподобающим поведением и отсутствием дисциплины, но в то же время рад, что эта затратная операция не закончилась полным провалом.
Я помчался в Тхю-Мат на вертолёте.
Распеги нашёлся в двух километрах от деревни, за плотиной. Он скорчился между двух раций, держа в одной руке трубку телефона, а в другой — рисовый шарик, который жевал.
Он даже не поднялся на ноги. Это не было дерзостью, он просто был всецело поглощён своим занятием — он не мог покинуть пост и потерять связь со своими людьми, которые сражались чуть дальше.
«Когда я получу артиллерийскую поддержку, господин генерал? — спросил он. — Я всю ночь заставлял вьетов двигаться, а теперь загнал их в Тхю-Мат».
Мне всё-таки хотелось дать ему понять, что ситуация, мягко говоря, необычная:
«Если бы вы были достаточно любезны, чтобы сообщить мне о своих передвижениях, я мог бы прошлой ночью послать к вам манёвренную группу[127]. Как бы то ни было, она будет здесь не раньше четырёх часов дня».
«Если бы я сообщил вам, господин генерал, вьеты узнали бы об этом и сразу же отошли. Если мы прождём до четырёх часов, вьеты продержатся до темноты и отступят. Я мог бы поиметь их в одиночку, но тогда у меня были бы большие потери, а я этого не люблю».
«Мне нужен этот батальон, Распеги».
Я остался с ним, это нормально. Я хотел получить этот батальон, а он мог мне его дать. Кроме того, с некоторых пор эта личность очаровала меня, я слышал о нём много хорошего и много плохого — мне не терпелось увидеть его в действии.
«Тогда мы войдём», — сказал Распеги.
Он указал на нечто вроде холмика посреди рисовых полей, между нами и деревней, расположенном от нас примерно в восьмистах метрах. Его венчала гробница мандарина[128].
«С этой кочки у нас будет более ясный обзор… и моя радиосвязь будет работать получше».
Мы брели по грязи, время от времени попадая под обстрел миномётов, а раз или два пулемётные очереди заставили нас укрыться за земляными плотинами полей. Я почти забыл, что такое война для пехотинца. Распеги с лихвой мне об этом напомнил. Я запыхался и спотыкался