зимними видами спорта — ради всего святого, зачем? Она выдаёт меня за убийцу, а обращается, как с домашним пуделем. Все говорят, что при Дьен-Бьен-Фу я получил удар по голове и теперь у меня припадки безумия. Ещё говорят, что я толкнул Иветт в твои объятия, чтобы отомстить семье, и что принадлежу к полувоенной организации, которая стремится свергнуть Республику, хорошая идея, во всяком случае, — это изобретение генерального секретаря Префектуры. Мне придётся убраться отсюда, пока дорога ещё свободна. Но чем, скажи на милость, мне заниматься дальше?

— Снова поступить на службу.

— Мне не нравится армия. Мы всегда могли бы поехать в Париж. Там Эсклавье, а также Глатиньи, Марендель и Буафёрас… они нас не бросят.

— Армия тебе не нравится, но когда ты попадаешь в передрягу, сразу же думаешь про своих боевых товарищей, потому что знаешь, что можешь на них положиться.

Несколько дней спустя Оливье получил телеграмму адресованную лейтенанту Мерлю и подписанную Распеги. Это было весьма короткое послание:

Жду вас в Париже вечером пятнадцатого января. По прибытии свяжитесь с Эсклавье. Улица Литтре, 28–12.

На следующий день Пиньер получил такую же телеграмму, которую переслали ему из Нанта.

* * *

Очутившись в Париже, полковник Распеги обосновался у Филиппа Эсклавье. Он прибыл ночью. Выйдя на следующее утро в гостиную, Мишель Вайль обнаружил его делающим зарядку на ковре.

— Доброе утро, — сказал Распеги, — раз-два, раз-два, вдох-выдох… очень важны дыхательные движения, они берегут дыхание, а война — это прежде всего вопрос дыхания. Вы зять Эсклавье?

— Да.

— Подполковник Распеги.

Он вскочил на ноги с поразительной ловкостью. Вайль не мог не восхищаться его стройным, мускулистым телом, на котором не было ни капли жира. Бесчисленные шрамы на торсе и конечностях отнюдь не уродовали, но напротив подчёркивали его варварскую красоту.

Распеги наклонился, снова выпрямился, подпрыгнул в воздух и ударил пятками.

— В долине я был лучшим плясуном, — сказал он. — Теперь я больше не осмеливаюсь танцевать — недостаток того, что я полковник. Филипп ещё не встал?

— Когда Филипп здесь, он спит допоздна, господин полковник.

— Человек, который срывается с места, вряд ли женится, а офицер, который женится, теряет большую часть своей ценности, особенно во время революционной войны.

— К счастью, с момента подписания перемирия в Женеве, мы живём в мире.

— А как насчёт Алжира? Та же война, что и в Индокитае. Разве вы не читали Мао Цзэдуна? Только вьеты были куда сильнее алжирцев, и нам повезло — иначе с той шайкой придурков, которые управляют нашей армией, нас бы скоро спихнули в море. Приходите завтракать, я захватил с собой ветчину и бутылку вина Ирулеги.

— Я скажу горничной, чтобы она позаботилась о вас.

— Нет, мне нравится, проснувшись, завтракать на кухне стоя — привычка с того времени, как я был пастухом — и я сам о себе забочусь. С тех пор как стал офицером, у меня никогда не было ординарца. Солдат должен умереть за своего предводителя и за то, что он представляет, тут согласен, но ему нет нужды быть слугой.

«Кто этот дикарь? — спросил Вайль сам у себя. — От него исходит какая-то магия, как от некоторых племенных вождей или негритянских колдунов, и говорит он как революционер. “Вы читали Мао Цзэдуна?” Скоро он будет расспрашивать меня о Марксе».

— Возможно, господин полковник, вы не знаете, что я один из основателей «Борцов за мир»?

— Прекрасно, мир — это всё очень хорошо, только мы его ещё не достигли. Если подумать, я, кажется, подписал одну из ваших штуковин, да, Стокгольмское воззвание против атомной бомбы. Просто вьеты в Лагере номер один мне страшно надоели! Кроме того, я и в самом деле против атомной бомбы — мы стремимся не уничтожать людей, а завоевывать их, склонять на свою сторону. Не хотите кусочек ветчины?

— Я также должен сказать, что я еврей немецкого происхождения.

Распеги посмотрел на него с изумлением.

— Ну и что? Я командовал таями, вьетнамцами, китайцами, испанскими беженцами, рабочими из Курбевуа и крестьянами из Ландов — так же легко я мог бы командовать и евреями, если бы мне их дали. Я бы вручил им жёлтую звезду в качестве нашивки — нацисты сделали её знаком позора, а я бы превратил в знамя. Мы бы покрыли её такой славой, что даже арабы, даже негры, гордились бы тем, что сражались под ней. Но прежде всего я заставил бы своих евреев каждый день два часа заниматься физкультурой — я вернул бы им гордость за свои тела и, тем самым, их мужество.

Вайль поражался всё больше и больше. Он чувствовал, что Распеги на свой лад обладает задатками революционного вождя, и почти сожалел, что тот не был на его стороне и не мог последовать за ним. Ему скрутило живот, но он разделил с Распеги хлеб, ветчину и вино.

Поселив полковника в одной из свободных спален, Филипп Эсклавье отправился повидать Мину. Персенье-Моро был в отъезде, и капитану нравилось просыпаться в её квартире с этими слишком тяжёлыми шторами и слишком мягкой кроватью — подходящей обстановкой для содержанки. В ванной комнате было слишком много хрома, а флаконы и коробочки с косметикой придавали ей вид салона красоты или клиники. Он мог валяться в постели, вдыхая липкий запах духов и занятий любовью, читать газеты для мидинеток, слушать приятную музыку и наслаждаться, наконец, тем отдыхом воина, который можно найти только в компании девушек и определённой непритязательной атмосфере.

Когда она лежала в его объятиях, он говорил с ней о Суэн, маленьком солдате Вьетминя, умершей ради любви к нему. Он говорил с ней о наслаждении и любви, о наслаждении, которое способны доставить все женщины, если они молоды, красивы и чувственны, о любви, которая неповторима и встречается не чаще одного раза в жизни. Мина плакала и умоляла его перестать. Так он мстил ей за то чувство умиротворения, которое она ему дарила. Но теперь Распеги вернулся, и он чувствовал себя, словно гончая, на которую вновь надели ошейник. С яростью в сердце он понял, что ему тоже нужны поводок и хлыст — он хорошо сражался только тогда, когда был закован в цепи, а цепь держал Распеги. Свободный от всех оков, живущий в окружении перин с момента своего возвращения из Индокитая, он боялся, что через несколько месяцев станет таким же мягкотелым, как Вайль и интеллигенты его круга. Он приветствовал и боялся возвращения Распеги, потому что чувствовал одновременно потребность повиноваться ему и желание его укусить.

*