— Не волнуйся, Буден, это всего лишь вопрос двадцати тысяч франков. Старый запас из Африканского корпуса. Я улетаю на следующей неделе с тобой и Эсклавье. За нами последуют Леруа и Орсини, затем все остальные. Я хочу, чтобы все были в Сосновом лагере к пятнадцатому февраля.

На пороге появился Эдуар с несколькими бутылками шампанского.

— Хотелось бы, чтобы этот полк, только что появившийся на свет в баре «Брент», был должным образом крещён, — сказал он. — Я надеялся, что здесь будет заговор, который запустил бы Республику в небеса. Что ж, нет в мире совершенства, но всему своё время.

— Вы подслушивали? — спросил его Распеги.

— Ну, мы в Сопротивлении…

— Для бармена вы очень великодушны.

— Я заодно и владелец.

— Тогда кто эта марионетка, которая расхаживает наверху, заложив руки за спину?

— Управляющий, которому я плачу.

Распеги поднял свой бокал:

— Я пью за большое приключение, которое начинается здесь и сейчас. Из него могут возникнуть новая армия и новая нация. Я пью за нашу победу, потому что на этот раз хватит — мы не можем позволить себе больше поражений.

Часть третья

УЛИЦА БОМБ

Глава первая

Мятежники Версаля

Одетые в старую грязную форму, плохо выбритые и нечёсаные, Бюселье, Бистенав и Жоффрен вгрызались в мясо на вертеле в бистро «У Манюэля», которое располагалось недалеко от лагеря.

— Розовое вино[139] довольно хорошее, — сказал Бистенав, — крепковатое немного, но всё равно неплохое. И всё-таки это недостаточно веская причина, чтобы цепляться за Алжир.

Бюселье и Жоффрен ещё не приноровились к Бистенаву. Он был грязнее любого другого резервиста, но говорил с нарочитой элегантностью и курил дорогие сигареты с пробковым наконечником[140].

— Да и к чёрту их всех, — сказал Жоффрен, чувствуя, что должен как-то перещеголять сказанное. Он был здесь единственным контрактником и очень хотел, чтобы на этот недостаток закрыли глаза. Бистенав не обратил на него ни малейшего внимания.

— Распеги всё ещё нет. О нём говорили в городе Алжир, о нём говорили в «Соснах», но до сих пор никто не видел.

— Сегодня утром, — сказал Бюселье, — возле кухонь, я слышал, как драл глотку аджюдан, который мне раньше не попадался. Он был молод, разодет как принц и медали висели аж до пупа. Должно быть это один из тех, кого Распеги привёл с собой.

— И что там говорил этот твой аджюдан?

— Что кухня грязная, мясо гнилое, а вино и овощи куплены со скидкой, что всё это воняет чёрным рынком и взятками, и если солдаты захотят поджечь казармы, он сам даст им спички. Потом опрокинул ногой котелок с подливой — тот был немытый.

Сведения о полковнике Распеги, которые Бистенаву удалось раздобыть в городе Алжир, были крайне противоречивы. Некоторые называли его балаболом, помесью убийцы и кинозвезды, который любил напоминать, что вышел из народа — это льстило солдатам, — и что в 1939 году был сержантом запаса — это нравилось унтер-офицерам. Другие, кто, казалось, знал больше, описывали его как прирождённого лидера, лишённого каких-либо угрызений совести, любящего сражения и опасность, с острым умом, способным адаптироваться к любой ситуации и любой форме ведения войны, которого поддерживала команда бывших пленных из вьетминьских лагерей.

До сих пор Бистенаву, чтобы сеять вокруг себя беспорядок и создавать то, что он с удовольствием называл «анархией и революцией на службе мира», приходилось использовать только недостатки противника. Он вспомнил прибытие резервистов в казармы Версаля. Для их приёма не сделали никаких приготовлений — в комнатах не было кроватей, только пара-тройка соломенных тюфяков, несколько заплесневелых одеял и тот прогорклый, липкий запах, который бывает от ружейного масла, шариков от моли и помойной воды. Резервисты, возмущённые тем, что их оторвали от гражданской жизни, жён и аперитивов, кипели от ярости. Старый каптенармус с толстым брюшком ограничился извинениями и сожалениями, сказанными тоном соучастника, который так легко берут на себя трусы:

— Это не моя вина, больше ничего не выдали. Лично я думаю, что положение ваше не завидное. Если бы всё зависело от меня… Нет, офицеров здесь нет — они все дома.

Бистенав подытожил:

— Да он издевается над нами! Это недопустимо!

А потом он выбросил тюфяк из окна — все его товарищи последовали его примеру, и через несколько минут одеяла, тюфяки, матрасы, спальные мешки, подушки и остовы коек были разбросаны снаружи во дворе.

Военная полиция не осмелилась вмешаться, и «мятежники» отправились спать в город.

На следующий день против них не приняли никаких мер. Дряхлый, чрезвычайно заботливый старый майор мягко пожурил их, как будто они украли варенье.

Затем им выдали старую форму с армейского склада, который не использовался с 1945 года. И высокие пилотки времён войны 1939 года. Ботинки были в дефиците, поэтому им разрешили оставить обувь, в которой они явились в казарму.

Еда, которую подавали в столовой во время обеда, была несъедобной: какая-то сероватая похлёбка с плавающими в ней кусочками протухшего мяса, вино было разбавлено водой, хлеб заплесневел, а котелков хватило не всем.

Бистенаву стоило только подать сигнал, и всё вокруг разнесли в пух и прах — в воздух полетели котелки, бутылки с водой, столы и скамейки, а резервисты начали скандировать: «Долой войну в Алжире!» Некоторые затянули «Интернационал», но их товарищи к пению не присоединились. Пение «Интернационала» в армейских казармах смутно напомнило им Коммуну[141] и расстрельные команды на рассвете во рвах Венсенского замка.

Перепуганный дежурный офицер доложил полковнику:

— Господин полковник, они собираются сжечь всё это место дотла — все взбунтовались, а теперь маршируют с красным флагом и поют «Интернационал».

Полковник был существом мрачным и радовался любым бедам, зная, что его никогда не повысят до генерала.

— А что я вам говорил? Эти юнцы — все до единого коммунисты. А всё вина того парня, де Голля, который притащил Тореза[142] обратно. Что нам теперь делать?

— Что если вам перекинуться с ними парочкой слов?

— Шутите вы что ли? Чтобы этот сброд меня оскорбил? Вызывайте РРБ и быстро, пока они не поломали всё, что попадётся на глаза. Это работёнка для них.

Днём подъехали два грузовика РРБ. Полицейские, одетые в стальные каски и с автоматами на груди, немедленно заняли склад оружия, где не было ничего, кроме старых ржавых карабинов, а затем окружили здание, которое заняли «мятежники».

Бистенав чувствовал, что его товарищи падают духом. Пошли разговоры о децимации[143], о «бириби»