С невероятным мастерством и не покидая лагеря, «волки» незаметно подталкивают нас принять участие в этой войне в Алжире, против которой многие всё ещё выступают — я говорю от имени резервистов, — потому что считают её несправедливой. За пропаганду отвечает молодой капитан, тощий светловолосый паренёк, у которого всегда такой вид, словно он готовит розыгрыш или каверзу. Его зовут Марендель.

Громкоговорители беспрестанно выкрикивают песни, новостные заголовки, сведения и лозунги, и эти лозунги порой имеют самое диковинное звучание:

«МЫ ПРИШЛИ СЮДА НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЗАЩИЩАТЬ КОЛОНИАЛИЗМ — У НАС НЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО С ТЕМИ БОГАТЫМИ ПОСЕЛЕНЦАМИ, КОТОРЫЕ ЭКСПЛУАТИРУЮТ МУСУЛЬМАН. МЫ ЗАЩИТНИКИ СВОБОД И НОВОГО ПОРЯДКА».

«Радио Распеги» уделяет особое внимание всему, что может вызвать у солдата отвращение к гражданской жизни. Внешний мир представлен как гнусный, продажный и упадочный, а власть — принадлежащей банде мелких мошенников.

Мои товарищи уже говорят «мы», отличая себя от всех, кто не носит нашу каскетку и камуфляжную униформу. Они чисты, опрятны и становятся проворнее; они непорочны, тогда как во Франции нет ничего, кроме продажности, трусости и подлости — «грешный мир» для наших монастырей.

Марендель очень умело воспользовался бесконечным расследованием информационных утечек, чтобы дискредитировать правительство, руководящую администрацию и конкретные воинские части.

В промежутке между вальсом и военным маршем громкоговоритель ревёт:

«ПОКА МЫ СРАЖАЛИСЬ В ИНДОКИТАЕ ИЛИ ТОМИЛИСЬ В ЗАСТЕНКАХ ВЬЕТМИНЯ, НЕКОТОРЫМ ЛЮДЯМ ПЛАТИЛИ СОЛИДНЫЕ ДЕНЬГИ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО НАС В ПОЛЬЗУ ВРАГА — ЭТОМУ СБОРИЩУ ЖУРНАЛИСТОВ И ГОМИКОВ-ПОЛИЦЕЙСКИХ, ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫХ ЧИНОВНИКОВ, НЕДОСТОЙНЫХ ГЕНЕРАЛОВ И ПРОДАЖНЫХ ПОЛИТИКОВ.

ИЗ ЭТОГО РАССЛЕДОВАНИЯ НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ, НИКОГО НИ В ЧЁМ НЕ ОБВИНЯТ. ВСЕ ОНИ ПРИНАДЛЕЖАТ К ЭТОЙ БАНДЕ МОШЕННИКОВ. ТОВАРИЩ, — он действительно употребил слово “товарищ”, — НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ТЕБЕ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ, С НАМИ? ЗДЕСЬ НИКТО НЕ ПРЕДАСТ ТЕБЯ И НЕ БУДЕТ ТЕБЕ ЛГАТЬ».

Я проверил новостные сводки, передаваемые «Радио Распеги». Они точны и взяты из разных источников. «Либерасьон» и «Монд» цитируются так же часто, как «Насьон франсез» и «Орор», а иногда даже наша старая добрая «Темуаньяж кретьян»[152].

Мы живём в одной куче: офицеры, унтер-офицеры и солдаты — все вместе, но тон задают «волки» Распеги. Похоже, что они пытаются узнать наше мнение, как будто ждут, что мы проголосуем за них в тех рангах и должностях, которые они уже занимают. Как только мы их изберём, никто не сможет подвергнуть сомнению их приказ — каков бы он ни был.

Но это неравная игра. Эти офицеры не похожи на других — у них есть зрелость и «диалектическое» понимание человеческого общества, приобретённое в лагерях Вьетминя.

В программе, под которую нас подгоняют, нет ничего военного. После каждых манёвров взводы и отделения собираются вместе, чтобы раскритиковать их, и если бы не смех и шутки, легко можно было бы представить себя на сеансе коммунистической самокритики.

В июне месяце Бистенав писал:

«Волки» победили — они выиграли наши голоса, и если бы для каждого из наших предводителей провели выборы, не думаю, что заменили бы хоть кого-то из офицеров или сержантов. Вот почему связи между солдатами и теми, кто ими командует, здесь бесконечно сильнее, чем где-либо ещё.

Я был достаточно смел, чтобы вступить в дискуссию с капитаном Маренделем, и обнаружил, что имею дело с умом, открытым для любой формы доводов; он считает, что эффективны только марксисткие методы ведения войны. Но говорит мне, что верит в Бога.

Все они одержимы этим словом: эффективность.

Также я спросил его:

«Это общение, которое вы поддерживаете со своими солдатами, имеет какую-либо другую причину, кроме эффективности и только одной конечной цели — войны?» — «Нет, это потому, что они нам нужны. В Индокитае мы сами испытали одиночество наёмников — ощущали себя изгоями нации. Мы больше не хотим такой ситуации. Нужно создать народную армию, благодаря которой мы окажемся сопричастны с этим народом. Вот почему те, кто был призван, такие же контрактники как вы, гораздо важнее для нас, чем добровольцы, которые уже по факту вербовки более или менее выполнили обязанности наёмника».

Любой солдат может подойти к капитану Маренделю и поговорить с ним. В этом полку без священника он играет роль гражданского исповедника в политике. Но мне вдруг пришла в голову мысль — конечно же он политкомиссар!

Этот революционный эксперимент завораживает и пугает меня. Мои восемнадцать месяцев военной службы в казармах на окраине Парижа не подготовили меня к подобным стычкам.

Капитан Эсклавье, командующий двумя ротами резервистов, взял меня к себе в качестве посыльного, секретаря и четвёртого игрока в бридж. Прошлой ночью я спал возле него. Он поделился со мной одеялом и пайками. Я рискнул и проиграл.

Когда мы выходим на манёвры, мы никогда не знаем как долго продлится тренировка: несколько часов, один день или два, или три дня — так что стандартное учение состоит в том, чтобы взять с собой полотнище для палатки, спальный мешок и паёк на два дня. Я думал, что мы вернёмся в тот же вечер, и не хотел утяжелять себя. Была прекрасная, ясная ночь, и часовой, стоявший в нескольких метрах от нас, выделялся на фоне неба тёмным пятном.

Я спросил этого капитана, который уже много лет сражается на стороне Распеги, верит ли полковник в Бога. Он расхохотался — а для этого офицера, который редко теряет серьёзность, это редкость — смеяться. Капитан Эсклавье презирает мягкосердечных людей, пустомелей, а также всех, кто даёт слабину и изливает свою душу, но возможно, темнота делает его более человечным. Ответил он вот что:

«Однажды я тоже спросил майора Распеги, верит ли он в Бога, и он, казалось, удивился. “Когда у меня будет свободная минутка, — ответил он, — я непременно разберусь в этом вопросе”. Но можете быть уверены — у полковника Распеги никогда не будет времени разобраться в этом вопросе, как и у генерала Распеги…» — «А вы, господин капитан?» — «Я не верю в Бога, но чувствую, что связан с христианской цивилизацией».

Когда мы наедине, капитан обращается ко мне на «вы», но использует фамильярное «ты» в присутствии моих товарищей.

Эсклавье снова рассмеялся:

«Спроси вы меня, с чем я пришёл бороться сюда, я бы ответил: в первую очередь, с излишеством. Софокл говорит: “Излишество — величайшее преступление против богов”. Я борюсь против