Мне захотелось спросить его: «Что вы здесь практикуете, если не военный коммунизм? Но коммунисты, по крайней мере, могут оправдать свои методы, прагматизм и презрение к отдельному человеку, грандиозной целью: содрать с человечества его старую кожу; в то время как ваша конечная цель — просто выиграть эту войну, ничего, кроме этой войны, и, как бы вы ни отрицали, спасти привилегированные классы и поддержать экономическое, политическое и расовое неравенство. По сути, господин капитан, вы на самом деле не знаете, почему сражаетесь — по привычке, возможно, а ещё из варварской преданности главе вашего клана, которым и является Распеги».

Но капитан перевернулся на другой бок: он спал или дремал.

На следующее утро мы пересекли что-то вроде прерии, покрытой дикими цветами, и капитан указал, что там было очень мало пчёл и улей едва виднелся.

«Для меня, — сказал он, — как и для людей древнего мира, пчёлы — символ мира, процветания и организованности. Эта алжирская земля никогда не знала ничего, кроме войн и анархии, вот почему пчёлы не прилетают сюда».

У солдат странное отношение к капитану Эсклавье. Они проявляют к нему своего рода ревнивую, жестокую привязанность. Они горды его силой, его привлекательной внешностью, его мужеством и медалями (он офицер Почётного Легиона и соратник Освобождения[153] — и даже я неравнодушен к демонстрации такой славы), им нравится видеть его безупречно одетым и всегда деятельным, но их пугают его внезапные смены настроений и презрение к любой слабости. Он безукоризненный образчик парашютиста и любимый офицер Распеги.

На контрасте с этим, все резервисты первой роты чувствуют себя личными друзьями лейтенанта Мерля. Они всегда рады его видеть, боятся, когда он прыгает в свой джип, который водит как безумный, и предостерегли бы его, если бы посмели.

Этот лейтенант — брат, о котором все мы тайно мечтали. Он так же нахален и забавен, как и птица, чьё имя он носит[154], и при каждом удобном случае заявляет, что армия ему совсем не нравится. У него начисто отсутствует чувство собственности — он теряет всё своё снаряжение, и у него никогда не бывает ни сигарет, ни спичек, ни воды во фляге. Поэтому он одалживается у всех с притворно сокрушённым видом. Похоже, у него нет и чувства иерархии. Возможно, он единственный, кто не воспринимает Распеги всерьёз, к большому тайному удовольствию полковника.

Мерль очень дружен с лейтенантом Пиньером, этаким рыжим колоссом, который убеждён, что в мире нет ничего лучше, чем быть офицером-парашютистом в самом замечательном парашютном полку, которым, естественно, является тот, где ему довелось служить. Для Мерля суровый Эсклавье — как старший брат.

Есть у Мерля один порок: азартные игры, и он, едва только получив своё жалование, «спускает» его в казино «Алетти». В остальное время он живёт, занимая у Эсклавье в долг.

Майор Бёден или как его обычно называют — Буден, родом из Оверни и не любит, когда деньги тратятся впустую, поэтому в этом месяце он решил выдать Мерлю жалованье несколькими частями по 10 000 франков. В кабинете капитана Эсклавье я смог лицезреть сцену высокой комедии между Мерлем и майором. Всё это напоминало торговую сделку на ярмарочной площади.

Посреди этого цирка Буден единственный, кто сохраняет хладнокровие и чувство реальности — он страдает от всех этих нарушений рабочего процесса, но втайне очарован тем, что он единственный, способный справиться с ними. К Распеги он привязан, как верный пес, и каждый пинок от него получает с чем-то похожим на удовольствие. Говорят, что Буден чрезвычайно храбр в бою, но неспособен командовать ротой.

Майор де Глатиньи всё ещё сохраняет некоторую надменность кавалерийского офицера — в какой-то степени он более сложный человек, чем другие, всё ещё верит, что офицер волею божественного провидения. Он ходит к мессе, выполняет все свои религиозные обязанности, но тоже начинает погружаться в эту сумасшедшую атмосферу.

Распеги польщён, что командует этим потомком великой военной династии, и с напускной иронией обращается к нему «господин граф» или «господин коннетабль».

Майор де Глатиньи — единственный настоящий «традиционный» офицер во всём полку. Несмотря ни на что, он сохранил представление о том, что может и чего не может делать солдат, в то время как все его коллеги живут в бреду. Он чрезвычайно культурен и использует своё влияние, чтобы умерить эпатажность полковника.

Всякий раз, когда встречаю таинственного капитана Буафёраса, чувствую себя немного не в своей тарелке.

Он безобразен, у него скрипучий голос и невероятная выносливость. Он идёт, не издавая ни звука, и, как некоторые старые школьные надзиратели, настигает тебя раньше, чем успеваешь услышать его приближение. Он единственный офицер, который плохо одет — шакал среди волков. Я спросил о нём лейтенанта Мерля.

«Знаешь, старина, — ответил он (он всех называет «старина»), — я обязан жизнью капитану Буафёрасу, и это при том, что между нами не было заметно особой любви».

Капитан Буафёрас часто ездит в город Алжир и порой на несколько дней. Он «политический» офицер нашего полка, и его власть, очевидно, больше, чем у простого капитана.

В качестве шофера, метрдотеля, ординарца и телохранителя он держит какого-то китайца, который всегда маячит у него за спиной с револьвером на бедре. Непостижимая загадка Буафёраса всем будоражит воображение. Одни говорят, что он — тайный агент, другие — политик, залегший на дно, третьи — всё ещё специальный представитель правительства, и его репутация возрастает пропорционально окружающей его таинственности.

Наш военврач — великолепный негр, капитан Диа. Он обращается ко всем на «ты», от полковника до рядового. Его голос звучит точно медный барабан, он ест как великан-людоед, а пьёт как бурдюк с вином, но у него чуткие и нежные руки, которые приносят облегчение его пациентам. Он переполнен человечностью и любовью к жизни.

Диа ходит купаться по ночам. Однажды вечером я заметил его на кромке берега у моря — он играл на странной маленькой флейте. С ним были Эсклавье, Буафёрас и Марендель, и мне показалось, что у капитана Эсклавье — поскольку его лицо было видно в лунном свете, — на глазах стояли слёзы. Но человек такого склада не может так уж часто плакать, а лунный свет порой бывает обманчив.

Мне почудилось, я стал свидетелем богослужения в честь какого-то странного африканского или азиатского божества. Тоскливая нота флейты тонула в глухом рёве моря. Мне там не было