Шрифт:
Закладка:
Мусульмане выползали из своих лачуг и молча наблюдали за этими солдатами, которые не походили ни на кого другого, которые, казалось, не замечали их, проходя мимо неторопливым, размеренным шагом. И они чувствовали как их охватывает страх, потому что, как и все люди, боялись необычного и неизвестного.
В мозабитской лавчонке сквозь щели в ставне Си Лахсен тоже наблюдал за этим странным шествием вдоль улицы.
Он повернулся к Ахмету:
— Я бы предпочел, чтобы они оставались в горах, но, как видишь, они вернулись. Собираются устроиться среди нас и ворошить муравейник, пока что-нибудь не покажется…
— Можно сделать их жизнь в П. невыносимой. Этим вечером два человека бросят гранаты в окна двух кафе на улице Мажино.
— Ты их не знаешь, Ахмет. Сразу видно, что не прошёл Индокитай вместе с «ящерицами». Если они поймают твоего метателя гранат, они не передадут его жандармам, а сцапают сами, и этот человек заговорит — ты ничего не будешь знать об этом, пока они не придут и не уволокут тебя — тебя, официального переводчика разведки, — прямиком к командующему сектором.
Ахмет пожал плечами. Кабил[162] Си Лахсен был ему малосимпатичен, как и его повадки бывалого унтер-офицера, медлительность и осторожность. Отряд, которым он командовал, всё больше и больше походил на обычную роту, и если дать ему волю — он раздавал бы нашивки, знаки различия и отличия, запретил бы изнасилования и грабежи, по сути всё, что придавало этой войне мощную привлекательность для примитивных существ под его началом.
В душе Си Лахсен глубоко уважал французскую армию, и ему не нравилось, когда его считали бандитом. Это был тощий, неказистый, но крепкий и жилистый, как виноградная лоза, человечек; Ахмет же выделялся ленивой красотой араба пустыни.
В тех местах Ахмет был политическим руководителем зоны, а Си Лахсен — военным. Командование мятежников ещё не решило у какой ветви власти, политической или военной, будет преимущество перед другой, так что два этих человека часто не находили общего языка.
Си Лахсен насвистывал сквозь зубы песню парашютистов. Он часто слышал её в Индокитае, когда батальоны отправлялись на очередную самоубийственную операцию, откуда мало кто возвращался.
Однажды, во время службы на краю Дельты, он собственными глазами видел, как вернулись парашютисты, про которых больше месяца сообщалось, будто они погибли или попали в плен. Люди прошли сотни миль через джунгли, окружённые вьетами. Свои карабины они приспособили под костыли — многие были босиком, лица у них распухли от укусов москитов, а кожу в подмышках и между бёдер разъел пот. Они жутко воняли и едва держались на ногах, но продолжали петь эту песню, потому что знали — если остановятся, больше не сделают ни шага.
В тот день аджюдан Си Лахсен гордился, что служит в той же армии, что и они.
Теперь он вспомнил, что тем батальоном командовал тот самый Распеги, который только что прошёл через П. без всяких знаков различия во главе своих людей.
— Ну, и что же нам теперь делать? — спросил Ахмет, на этот раз по-французски. — Мы что, просто будем ждать, пока нас возьмут?
— Лучше бы на время затаиться, — задумчиво ответил Си Лахсен. — Оставайтесь в горах, пока они в городе, возвращайтесь сюда, если они снова пойдут в горы, и не лезьте в стычки с ними…
— Нет. Местные всё ещё не определились, несмотря на те примеры, которые я им устроил. Они перейдут на более сильную сторону, то есть к тем, кто запугает их больше всего. Конкретно сейчас — это мы, но завтра, если станем сидеть сложа руки и ничего не делать, это будут уже парашютисты.
— Опять ты о гранатах.
— Думаю, что смогу устроить кое-что получше и заставлю твоих «ящериц» раз и навсегда потерять лицо.
На следующий день Ахмет стал официальным переводчиком парашютистов на время операции и был приставлен к капитану Буафёрасу. Ему выдали каскетку, форму и пистолет. Он сам превратился в «ящерицу».
Вскоре Ахмет заметил, что азиат, который всегда находился при капитане, ни на мгновение не сводит с него глаз. Дважды он видел, как тот демонстративно тянулся к своему карабину, явно желая, чтобы жест заметили. Это было неприкрытое предупреждение.
Цены начали расти, парашютисты заполонили кафе и магазины — с местными солдатами у них случилась одна или две драки.
Распеги, заняв здание школы, приказал полностью убрать колючую проволоку вокруг него. «Всё на что она годна — впиваться человеку в зад, когда он возвращается вечером впотьмах», — пояснил он.
В классной комнате, где до сих пор стояли парты и висела школьная доска, он собрал всех руководящих членов местного общества: каида Джемаля и его брата, мэра Весселье, представителя мозабитских торговцев, председателя ассоциации ветеранов и капитана Муана. Буафёрас, Глатиньи, Эсклавье и Мерль, чья рота резервистов окружила школу, смешались с ними. Ахмет находился на встрече как официальный переводчик, и брат каида Джемаля, знавший, какую роль Ахмет сыграл в мятеже, то и дело бросал на него восхищённые взгляды.
Распеги стоял на трибуне с куском мела в руке. Офицеры и влиятельные гражданские сидели за партами и невольно копировали школьников, опираясь на локти, шаркая ногами и почёсывая носы.
Мерль затаился за спиной Эсклавье и снова перечитывал письмо Мишлин.
Оливье, любимый мой,
С тех пор, как ты уехал в Алжир, я всё обдумала и теперь знаю, что люблю тебя как глупенькая стенографисточка и, точно в песне, «пока не настанет свету конец».
В юности мы играли в эту жестокую и коварную игру: ненавидели друг друга, любили, рвали друг друга в клочья, заставляли ревновать. Когда ты вернулся из Индокитая, я не могла не играть дальше, и, кроме того, ты знаешь, как я люблю шокировать людей. Я хорошо провела время, делая из моего малыша Оливье пугало для всех туренцев.
Я рада, что ты покинул наш город, хлопнув всеми дверями, рада, что ты в Алжире, зарабатываешь не больше 80 000 франков в месяц и рискуешь быть убитым, пока мой верный супруг, «малыш Безег», получает в десять раз больше за то, что бродит по барам и смотрит украдкой на маленьких мальчиков.
Но мне хочется кричать, когда я остаюсь одна в комнате. Я капитулирую, Оливье. Я попрошу развод и приеду к тебе. Жена или любовница, я
