Су-лейтенант Азманян отметил, что тела были повёрнуты в сторону Мекки, словно животные, принесённые в жертву. Он слышал, что когда-то турки делали то же самое в Армении. Су-лейтенант отвернулся и его вытошнило.

Резервисты медленно вышли вперёд с оружием в руках и образовали безмолвный круг. Они стояли не шевелясь, прикованные к этому зрелищу.

Бюселье дрожал с головы до ног — он перестал замечать боль в плече.

— Дай мне автомат, — сказал он Мужену, — я иду в мешты.

Послышался ропот солдат:

— Мы все идём.

Капитан Эсклавье появился в центре круга, и никогда прежде его не видели таким высоким и грозным. Не говоря ни слова, он расстегнул пояс и снял снаряжение и револьвер, оставив только кинжал в руке.

— Только мужчин, — сказал он сухо. — Не трогайте женщин и детей, только мужчин, и только кинжалами — чтобы те, у кого хватит мужества, могли хотя бы защититься.

— Феллага, сделавшие эту работу, ушли, — мягко заметил Диа. — Те ребятки ничего не стоят.

Следуя примеру Эсклавье, солдаты снимали снаряжение, бросали винтовки, автоматы и гранаты, оставляя только кинжалы.

Их ярость, жажда крови и мести были настолько сильны, что они казались почти спокойными и равнодушными.

Они медленно двинулись к безмолвным мештам — и не ощущали ничего, кроме лёгкой усталости, своего рода странной жажды, что гнала их вперёд.

Эсклавье снёс дверь ударом плеча. Никто из арабов не сопротивлялся.

* * *

Уже поднималось солнце, когда появился Распеги, задумчиво посасывая трубку — ему доложил обо всём Диа. Двадцать семь мёртвых мусульман лежали в ряд — их глотки были перерезаны, а головы повёрнуты на Запад, в сторону Рима. Вокруг тел уже жужжали и пили кровь мухи.

— Ну и наворотил ты дел! — сказал Распеги.

Эсклавье сидел по оливой, прислонившись спиной к стволу. Он был очень бледен, черты лица заострились, а под глазами залегли тёмные круги, будто после недавней изнурительной болезни — он слегка дрожал, замёрзнув.

Распеги осторожно приблизился, словно боялся напугать его:

— Филипп… Филипп…

— Да, господин полковник.

— То, что ты сделал, не очень-то красиво.

— Не сделай я этого, они бы вырезали всех, включая женщин и детей… И я бы не смог их удержать.

— Я бы предпочёл, чтобы ты использовал гранаты и автоматы и всё уничтожил. Ножи превращают войну в убийство. И вот мы творим то же самое, что и они, так же пачкая руки. Но, может быть, так было надо, и нам стоило с чего-то начать, раз уж пришлось спуститься с высот на равнину и уродование Мерля и Безштанов оскорбило нашу мужскую гордость. Это первобытный человек, а не солдат, дал отпор, устроив эту резню. Собери людей, Филипп, мне нужно с ними поговорить.

Распеги взобрался на большой камень над телами. Первая рота стояла перед ним — сто пятьдесят человек, раздавленных отвращением, страхом и ненавистью к войне, на грани бунта, готовые на всё, чтобы забыть только что содеянное, и в то же время, связанные вместе кровью и ужасом, чувствуя себя как никогда близкими друг другу.

Распеги негромко заговорил, уставившись на свои ботинки.

— Господа…

Обращаясь к ним таким образом, он немного возвращал им утраченное достоинство.

— Господа, вы действовали в порыве гнева, но сегодня утром я бы должен был хладнокровно и обдуманно отдать приказ расстрелять каждого взрослого мужчину в этом дуаре[164], и вы отвечали бы за их казнь. В этом отношении инцидент исчерпан.

Он наклонил голову вперёд, как сокол, готовый взлететь, и медленно оглядел ряды перед собой.

— Поскольку вы любили лейтенанта Мерля и малыша Бистенава, именно вам я поручаю отомстить за них, потому что это, — он указал на тела, — не возмездие, это всего лишь расправа. Я дарю вам банду Си Лахсена. Он ваш со всеми своими винтовками и автоматами; но в следующий раз вам понадобится что-нибудь посущественнее кинжалов. Это всё.

Солдаты ощутили как с них словно бы сняли тяжёлую ношу. Они испытывали к полковнику новое чувство, в котором восхищение смешалось с благодарностью и смущением.

— Что делать с телами? — спросил аджюдан Мурлье.

— Оставьте их там до вечера, — ответил Распеги. — Они ещё могут пригодиться.

Так родилась жестокая легенда о «ящерицах в каскетках», о воинах с кинжалами, ещё более грозных, чем ударные части ФНО. За стенами дуаров их стали считать демонами, неуязвимыми для пуль, сыновьями Малика и Азраила — ангелов смерти.

* * *

— Быстрее, капитан, — сказал Мин Буафёрасу.

— Что ты выяснил?

— Ахмет побывал на почте и снял всё свои сбережения. Вчера вечером у него был долгий разговор с лейтенантом Мерлем.

Ахмет жил один в домишке на окраине города: две голых комнаты. В одной стояла походная кровать с армейскими простынями и шерстяными одеялами, в другой — стол, а рядом с раковиной — спиртовка.

Машаллах[165]! Кости выпали неудачно.

Переводчик начал запихивать в рюкзак консервы и пачки сигарет. Несмотря на все принятые меры предосторожности — до него быстро доберутся. Он сменил форму парашютиста на холщовые брюки, свободную рубашку и полосатую джеллабу.

Он наклонился, поднял плитку в полу и вытащил документы и деньги — двести тысяч франков большими синими банкнотами.

Когда он снова поднял голову, перед ним стоял Мин — его револьвер был направлен прямо на Ахмета. Концом ствола азиат сделал знак встать и поднять руки. Вошёл Буафёрас — он взял деньги, документы и бумаги, а затем уселся на стул верхом.

— А теперь послушай, — сказал он Ахмету, — или ты расскажешь мне всё, что случилось, или с тобой разберётся Мин.

— Я не понимаю. Я сделал всё, что мог, чтобы помешать лейтенанту Мерлю пойти туда посреди ночи. Я пытался уведомить вас.

— Эти деньги с твоего сберегательного счета в почтовом отделении… рюкзак… Мы теряем время, Ахмет. Ещё и документы!

Буафёрас восхищённо присвистнул — он только что просмотрел отпечатанный на машинке документ на французском и арабском языках, со всевозможными красными и синими печатями, который был выдан в Каире и подтверждал, что Ахмед был политическим руководителем зоны.

— Я тебя недооценил.

Ахмет ринулся вперёд, чтобы схватить револьвер Мина, но на голову ему обрушился стул.

Когда он пришёл в себя, то обнаружил, что сидит на кровати, а его запястья привязаны телефонным проводом к металлическим прутьям спинки.

— Пошёл ты, — невозмутимо сказал он Буафёрасу, — ты и твой китаец. Я ничего не скажу.

— У тебя свои причины, у меня — свои, я мог бы оказаться на твоём месте, ты мог бы очутиться на моём. Это судьба.

«Игральные кости», — подумал Ахмет.

— Я не