чтобы проводить операции по моему приказу. То, что происходит в секторе — моё и только моё дело. Я бы предпочёл не знать источник вашей недостоверной информации. Однако хотел бы заметить, что вы оскорбляете память высокопоставленного должностного лица, глубоко уважаемого в округе. Жду вашего шефа. Это всё, господа.

Они покинули комнату. За ними на улицу проследовал Муан. Буафёрас попросил капитан раздобыть ему переводчика.

— Я вам найду его, — ответил Муан, — зайдите после полудня или завтра.

Муан хорошо знал администратора Бернье — маленького, брюхастого, с коротенькими ножками, — знал и о его политических и финансовых махинациях с местными влиятельными каидами[159] и крупными строительными организациями. Он достроил себе виллу на Лазурном берегу — собирался уйти на пенсию с небольшим состоянием (упомянутая сумма составляла сто миллионов, что для администратора было не так уж плохо), и даже был награждён Орденом Почётного легиона за добросовестную и преданную службу. Примерно в это же время, звеня медалями, явился из Индокитая Си Лахсен и решил вложить сбережения в автобусный парк.

«Он радетель, этот администратор, — думал Муан. — В его время о мятежниках не было и речи — и он обращался с этими чурбанами на свой собственный лад, одновременно отечески и решительно, но больше, скорее, решительно, чем отечески. Он не был гордецом, и его дом был открыт для других. Он крал сколько мог, но позволял подчинённым делать то же самое. С ним не нужно было рисковать; его защищали все: социалисты, кюре, франкмасоны и колоны». Это он, Муан, обнаружил его тело с перерезанным от уха до уха горлом. Как парашютисты узнали обо всём этом? Он даст им в переводчики Ахмета, хитрого парня, которого он крепко держал в своих руках и который мог дать сведения о том, что крутится в их мозгах. Некоторые горячие головы утверждали, что у Ахмета были связи среди мятежников, но то же самое говорили обо всех арабах».

Едва очутившись на улице, де Глатиньи повернулся к Буафёрасу и спросил:

— Где ты достал информацию о Си Лахсене?

— Я наткнулся на Махмуди в городе Алжир. Си Лахсен служил под его началом. Когда Махмуди услышал, что мы собираемся в П., то рассказал мне всю эту историю. Ему сейчас несладко приходится.

— Махмуди — французский офицер.

— Но он служит как мусульманин, обладая особым статусом[160], и никто не упускает случая напомнить ему об этом. Я потянул за кое-какие ниточки, чтобы его перевели в Германию.

— Что ему делать в Германии?

— Будет ждать, пока мы не избавим Алжир от всех его феллага, мошенников, гражданских администраторов, и армию — от старых маразматиков вроде Картероля или ленивых ублюдков вроде капитана Муана.

— Это обширная программа, мой дорогой Буафёрас. Не скоро Махмуди вернётся из Германии.

Два офицера уселись в джип и с облегчением покинули П., отправляясь к полковому лагерю в горах.

Трясясь на выбоинах, с карабином зажатым между колен, Буафёрас пытался сосредоточиться на задаче: как захватить банду Си Лахсена, без какой-либо информации, кроме нескольких донесений от жандармов и стариковских россказней. Отряд численностью в сто тридцать человек при движении по голой, засушливой местности обязательно заметят; ему нужны запасы продовольствия, воды и боеприпасов. Люди не могут оставаться в горах до бесконечности. Он толкнул де Глатиньи локтем:

— Глатиньи, что бы ты сделал на месте Си Лахсена? Не забывай, что Си Лахсен служил в Индокитае.

— На месте Си Лахсена?

— Да. Стал бы ты на такой жаре играть под открытым небом в скаутов, когда мог бы просто оставаться в мештах вокруг П., пить прохладную воду, слушать радио и забавляться с девочками?

— Продолжай, — сказал де Глатиньи.

— Предположим Си Лахсен, который видел, как работают вьеты, создал в городе разведывательную сеть и хорошую военно-политическую организацию. Он знал бы всё: любое передвижение наших войск, время отправки конвоев. Пока полковник Картероль вынужден защищаться со всех сторон, он мог бы нанести удар где хочет и когда хочет. Группа или подразделение, устроившие засаду, выполняли бы свою задачу и сразу же рассеивались по горам. На следующее утро они возвращались бы, смешиваясь с крестьянами, идущими на рынок — у них были бы свои тайники с оружием. Всё, что для этого требуется — хорошо контролировать население. А мы тем временем носимся по голым горам, изматывая наших людей — так мы никогда ничего не найдём.

— Итак, по твоему мнению нам надо обосноваться в П.?

— Да, и удерживать все окрестные деревни, собирать сведения любой ценой и любыми способами, заставить Си Лахсена и его людей действительно уйти в горы и отрезать их от населения, которое снабжает их новостями и кормит. Только тогда мы сможем сражаться с ними на равных.

Полковник Распеги вернулся в лагерь вместе со своими людьми, измученными жарой и тяжёлым маршем по засушливым ущельям, по острым как бритва камням и пересохшим руслам рек.

Они не нашли ничего: ни следа банды Си Лахсена, ни даже одну из тех небольших стен, которые называют шуфами — сложенные вместе несколько валунов, служившие укрытиями для дозорных. Но в десяти километрах отсюда, на равнине у подножия горы, нескольких батраков с семьями, которые решили остаться на брошенной ферме колона, нашли с перерезанным горлом.

Прислонившись спиной к белой стене маленького марабута[161] и покуривая трубку, Распеги наблюдал, как тени проносятся по равнине чередой волн, которые вскоре набегали и разбивались о его скалу.

Ребёнком он ненавидел спускаться с гор. Город — с его хитрыми корыстными лавочниками, толпами в базарный день, громкими голосами, кафе и музыкой приводил его в замешательство.

Внизу замерцали огни П., и прожектора начали прочёсывать заграждения из колючей проволоки. Рация затрещала. Распеги устроил засаду на каждой тропе, на каждом подступе, который могли использовать феллага, и принял меры, чтобы ему тут же докладывали о всяком происшествии, дабы в любой миг оказаться на месте.

Рядом опустился Эсклавье, и Распеги протянул ему пачку сигарет и фляжку с кофе. Затем к ним присоединились де Глатиньи, Марендель и Буафёрас. И тоже, в свою очередь, уселись.

Слышно было, как часовой взводит автомат, а подальше кто-то поёт песню. Малейший шум доносился до них, лишаясь в чистом воздухе своей сути, приобретая торжественность молитвы, кристальную прозрачность.

— Славно здесь, — сказал Распеги, — чисто и никого, кроме нас.

— Но всё происходит внизу, — возразил Буафёрас своим скрипучим голосом.

— Объяснись, — устало ответил Распеги.

* * *

На следующий день парашютисты вернулись в П.

В час полуденного отдыха, когда весь город спал, они маршировали, как на параде,