Он растолкал Бюселье.

— Слушай, скажи мне, что это неправда… «Песня партизан»… здесь…

— По-моему, это она и есть, — сказал Бюселье. — А им не откажешь в нахальстве, этим фашистам.

— Говорят, во время войны Распеги командовал какими-то партизанами, — сказал Мужен, — а немцы пытали капитана Эсклавье. Так что они имеют полное право использовать «Песню партизан».

— Но не в этой войне, — сухо заметил Бистенав.

Лагерь за одну ночь преобразился. Посередине установили флагшток, на котором развевался трёхцветный флаг, а под ним длинный чёрный вымпел с девизом «Я рискую».

— И не поспоришь, — сказал Бистенав, — он и вправду рискнул.

— Подъём, ребята! — проревел громкоговоритель. — Через десять минут всем парашютистам построиться на пляже в спортивных костюмах…

— А мы? — спросил Мужен.

— Им нет дела до таких прокажённых как мы, — кипятился Эстревиль, — мы просто останемся гнить в наших грязных палатках, в нашей изодранной форме…

Принесли «пойло» с ломтиками хлеба, намазанного маслом и джемом. Пойло пахло кофе, хлеб был свежим — ещё одно новшество.

— С тех пор как сюда приехал Распеги, дела пошли на лад, — заметил Торлаз. — Хотя бы есть что пожевать.

Из динамиков играли местные мелодии и «На набережной старого Парижа».

В восемь часов полк построился на пляже в каре. Небо было кристально чистым, а с моря, которое накатывалось на берег мягкими серо-зелёными волнами, веяло запахом йода и соли.

Резервисты образовали четвёртую сторону каре. Полифем просто сказал им:

— Постройтесь там — в шеренгу, если сумеете.

Унтер-офицеры рявкали, чтобы расставить своих людей по местам, и продолжали равнять и переравнивать ряды. Вскоре парашютисты выстроились в идеальную шеренгу, пока резервисты напоминали стадо коз, случайно забредших туда.

— Так больше не может продолжаться, — сказал Бюселье.

— Тебе достанется, знаешь ли, — мягко заметил Бистенав.

— Мне всё равно. На кого мы похожи? Не слушайте его, ребята.

Он вышел из строя и попытался выстроить своих товарищей в шеренгу.

— Ну же, выпрямитесь. Подберите животы. Ты там, подвинься немного вперёд, а ты, сдвинься…

Позади Бюселье появился Полифем:

— Скажи: «Равняйсь». Это обычное слово для команды.

И Бюселье обнаружил, что кричит:

— Равняйсь!

«В каждом коммунисте подсознательно сидит военный», — подумал про себя Бистенав.

Распеги вошёл в каре, за ним последовали Буден и Эсклавье. У всех троих на груди висели награды. Позади себя Бистенав услышал слова солдат:

— Посмотри на эту штуку, которую Распеги носит чуть ниже всех других. Это звезда великого офицера Ордена Почётного легиона. Он единственный подполковник, которому её дали.

— Все трое получили медаль Сопротивления[149], — сухо заметил Бюселье, как бы извиняясь.

«Со своей широченной грудью и жилистым задом, в камуфляжной форме и смешной маленькой каскетке полковник похож на тигра, — думал семинарист. — Жестокий зверь войны, овладевающий своей стаей».

Майор Буден пронзительно закричал с явным овернским акцентом:

— Десятый колониальный парашютный полк… Смир… но!

Ряды стояли неподвижно. Резервисты застыли более-менее в позиции «смирно», но один позади другого, как заменяемые кегли. Они были растеряны и сконфужены и всё время поглядывали друг на друга.

Распеги сделал три шага вперёд, отдал честь, а затем зычно позвал:

— Прива, Сапински, Мюнье, Вертенёв!

Четверо парашютистов вышли из рядов и остановились перед полковником в шести шагах.

Распеги повысил свой скрипучий голос, который, казалось, обвивался вокруг солдат, приковывая их к месту.

— Мне не нравится, когда мои люди создают проблемы, устраивают драки в барах, а потом их избивают артиллеристы. Я изгоняю вас из полка — подите и сдайте свою форму.

Побледнев, четверо парашютистов развернулись кругом и удалились.

Затем полковник медленно двинулся вдоль рядов, время от времени останавливаясь, чтобы задать человеку, которого узнал, несколько вопросов.

— Имя?

Солдат называл его.

— Это ведь ты был в Нашане?

— Да, господин полковник.

— И ты испугался и сказался больным. Но у тебя ничего не было. Ступай и сдай свою форму. А ты там, как тебя зовут? У тебя плохой послужной список. Залез в полковую казну. Убирайся.

Он остановился перед аджюданом.

— Распен, ещё только восемь часов утра, а ты уже пьян. Я изгоняю тебя из полка и немедленно — с парашютистами у тебя покончено.

— Я брошу пить, господин полковник.

— Я тебе не верю: ты уже клялся в этом в Индокитае. Мне жаль, Распен, потому что ты хороший солдат и умеешь сражаться.

— Пожалуйста, господин полковник, оставьте меня.

Распеги медленно покачал головой и дружески положил руку на плечо аджюдана.

— Нет.

Всякий раз, обнаруживая человека с изъяном, полковник избавлялся от него. Но это означало бы избавиться от половины полка. К тому времени, когда он добрался до резервистов, двадцать человек уже отправились сдавать форму.

«Прямо как де Латтр, такой же говнюк», — сказал себе Бистенав.

Он ненавидел Распеги и весь этот мрачный спектакль, который тот устроил, чтобы «взять полк в руки». Отец Бистенава часто описывал происшествие, которое называл своей «казнью».

Самолёт только что приземлился на сайгонском аэродроме. Чтобы поприветствовать нового главнокомандующего собрали войска со всего Тонкина. Они были одеты не лучше и не хуже остальных: патогасы, панамы, матерчатые ремни.

Де Латтр вышел из самолёта, тщательно позаботившись о том, чтобы показать операторам свой профиль с наиболее выгодной позиции. Он осмотрел солдат. Ему требовалась жертва, какой-то показательный пример. Вдруг он остановился и закричал:

— Разве можно позволять героям быть настолько неряшливо одетыми?! Пошлите за интендантом. Как его зовут? Безштанов[150]?! Вот ещё имя!

Интенданта Бистенава отправили обратно во Францию на том же самолёте, и его карьера рухнула. Он пробыл в Индокитае не больше двух недель — принял назначение всего три дня назад.

Именно так генерал де Латтр, благодаря своей любви к показухе и театральности, своей несправедливости и военной демагогии, позволил войне в Индокитае затянуться ещё на четыре года.

В глазах резервиста Поля Бистенава Распеги был сделан из того же теста и принадлежал к той же породе людей, что и маршал. И пастух, и дворянин одинаково жаждали власти, одинаково обожали роскошь и пышность и одинаково презирали справедливость.

Он был уверен, что Распеги из тех, кто продлит эту грязную войну в Алжире. А Бистенав ненавидел войну — его Христос был богом мира.

Теперь полковник шёл вдоль ряда резервистов и смеялся, поворачиваясь то к Эсклавье, то к Будену:

— Разве они не очаровательны в этих милых торчащих пилотках? Честное слово, настоящая армия Бурбаки[151]!

Он подошёл к Мужену, потому что тот был высок, силён и обладал решительным лицом.

— Тебе нравится, когда тебя так наряжают?

— Нет, господин полковник.

— Что ж, тогда подстригись коротко, как я, побрейся и умойся, брось свою пилотку в