* * *

Когда Распеги спустился с перевала на званый обед, Местревиль уже налил ещё два абсента, чтобы прочистить мозги. Он спросил своего бывшего пастуха:

— Ты знал генерала Мейнье?

Лицо парашютиста просветлело, а в глазах заискрилось озорство:

— Помню, однажды я устроил для него представление. Он был этим здорово ошарашен, этот тип с моноклем.

— Просто представление, говоришь?

— Конечно. Люди подобного сорта больше ничего не понимают.

— Люди подобного сорта?

— Да, все те, кто сражается только на бумаге, кто составляет планы и верит, что численность батальона — восемьсот человек, тогда как в строю тебе повезёт, если будет хоть половина от этого числа; люди, которые верят, что солдаты могут идти вечно, не чувствуя усталости или отчаяния, что они всего лишь машины со сменными шестернями. Эти великие стратеги попали в плен в тысяча девятьсот сороковом, но зато закончили Академию Генштаба. Они самодовольно скажут тебе: «Браво, малыш!», в то время, как из-за глупости и лени этих набитых дураков только что полегла половина твоего батальона.

— Не слишком ли ты далеко заходишь?

— Нет. Вдобавок, как этот ваш Мейнье, они говорят тебе: «Оставьте политику генералам и министрам», тогда как у вьетов политика — забота всех чинов, вплоть до капрала, вплоть до рядового. Коммунизм существует, и от него никуда не деться. Мы больше не ведём такую войну, какую вели вы, господин полковник. В наши дни это смесь всего, обычное ведьминское варево… политики и чувств, человеческой души и задницы, религии и наилучшего способа выращивания риса, да, всего, включая даже разведение чёрных свиней. Я знал офицера в Кохинхине, который, разводя этих чёрных свиней, полностью восстановил положение, которое мы все считали потерянным. Что придаёт коммунистическим армиям их силу, так это забота каждого из них обо всём и обо всех, когда простой капрал чувствует, что он в некотором роде несёт ответственность за ход войны. Кроме того, люди относятся ко всему серьёзно, в точности выполняют приказы и экономят, не спрашивая, свои пайки и боеприпасы, потому что чувствуют — они ведут собственную войну. Если когда-нибудь мы получим войну, которую будем считать своей, мы её выиграем. Но долой привилегии, долой пышное обращение с кабинетными министрами и инспектирующими генералами на поле боя! Всех — в дерьмо, с одинаковой коробкой пайков! Отныне нам нужна по-настоящему народная армия, которой командуют выбранные ею вожаки. Пусть победителю воздадут почести, а побеждённого вышвырнут вон или расстреляют. Нам не нужны стратеги, нам нужна победа. И не называйте выпуск Сен-Сира именем поражения, сколь бы славным оно не было, даже если это имя — Дьен-Бьен-Фу.

— Ты говоришь как революционер.

— Наша единственная надежда одержать верх, будь то в Алжире или где-либо ещё, — революционная армия, которая будет вести революционную войну.

— Алжир? Но там всё решится в кратчайшие сроки.

— Нет, я так не думаю — или ничего не понял с тех пор, как начал воевать. Вы замечали, что в военной истории ни одна регулярная армия ни разу не справилась должным образом с организованными партизанскими силами? Если мы используем в Алжире регулярную армию, это может закончиться только поражением. Я бы хотел, чтобы у Франции было две армии. Одна напоказ — с красивыми пушками, танками, маленькими солдатиками, фанфарами, штабами, видными дряхлыми генералами и миленькими осторожными адъютантами, которые заняты мочой своего генерала или геморроем своего полковника. Армия, которую за скромную плату показывали бы на каждой ярмарочной площади страны.

Другая была бы настоящей, вся целиком — из молодых натренированных энтузиастов в защитной военной форме, которых не выставляли бы напоказ, но требовали бы немыслимых усилий и обучали всевозможным штукам. Вот та армия, где я хотел бы сражаться.

— Тебя ждут большие трудности.

— Может быть так и есть, но, по крайней мере, я намеренно к этому стремлюсь — более того, собираюсь начать добиваться прямо сейчас.

Вскоре крестьяне и пастухи Альдюда привыкли видеть полковника из Индокитая, бегающего в светло-голубом спортивном костюме туда и сюда по козьим тропам. Однажды рядом с ним появились Жан Арреги и маленький испанец Мануэль. С тех пор их всегда видели вместе на склонах гор в любую погоду — делающими перебежки в кустарнике или ползающими в промоинах. Оба мальчика во всём следовали примеру Распеги, подражая его жестам, походке, манере речи и повороту плеч.

Каждое утро Распеги покупал газеты и приходил в ярость, читая репортажи о боях в Оресе и Немемше. В Марокко восстали жители медин[131], а в Тунисе банды феллага[132] нападали на французские войска. Всё это предсказывали вьеты.

И никто больше не упоминал о нём. Он больше не мог этого выносить — и однажды утром уехал в Париж. Два мальчика вступили в ряды парашютистов. Для Мануэля это были изрядные хлопоты, но Распеги удалось раздобыть ему фальшивое удостоверение личности. Тогда все в долине почувствовали, что у полковника могущественные и длинные руки, и после выхода на пенсию такой мог бы стать первоклассным депутатом, согласись он ходить в церковь чуточку чаще.

* * *

Весь отпуск лейтенант Пиньер не вылезал из формы, носил красный берет и все свои награды. Вечером, когда он прибыл в Нант, двое его бывших товарищей по ФИП, Бонфис и Донадьё, зашли в лавку его матери у доков — «Галантерея и газеты». Посетители прошли в заднюю комнату — маленькую полутёмную комнатушку, где пахло стряпнёй и кошками.

— Нам бы с тобой словечком перекинуться, — сказал Бонфис.

Из них двоих говорил он, потому что Донадьё заикался. Но Донадьё был более решительным и, следовательно, более опасным. Пиньер побывал с ним в нескольких переделках — он восхищался его мужеством и был очень привязан к нему. Никто из них не пожал ему руку, но поднесли два пальца ко лбу в странном подобии военного приветствия.

— Мы пришли тебя предупредить, — сказал Бонфис. — Мы не очень-то рады наёмникам колониализма в этой части мира, но помним, кем ты был. Так что если будешь держать свою пасть на замке и перестанешь таскать эти весёленькие тряпки, тебе не причинят никакого вреда на время отпуска.

— А п-потом м-можешь отправиться к-куда-нибудь ещё и укокошить себя т-там, — с усилием добавил Донадьё.

Он тоже был привязан к Пиньеру, но «раз надо, так надо». Это было единственное выражение, которое Донадьё удавалось произнести, не заикаясь, и он часто его использовал.

Гнев заставил лейтенанта потерять голову. Он отказывался стыдиться того, что делал вместе с товарищами, которыми восхищался; он только что «отмотал срок» в плену, и теперь, когда снова был дома,