Шрифт:
Закладка:
— Конча, ленивая скотина, принеси ещё два стакана! Постарайся объясниться яснее, Пьер.
— Это довольно сложно, но я чувствую, что так и должно быть. И солдаты, ведущие такую войну, которая намного сложнее вашей, должны верить в нечто, за что стоит умереть, а ещё верить в тех, кто ведёт их, но не так же — они должны любить их, да, любить их глубоко, и эта любовь должна быть взаимна.
— Что ты такое имеешь в виду, мой мальчик?
— Тот, кто ведёт мужчин должен стать частичкой их — нет, я не знаю, как это объяснить, это должно быть что-то вроде тесных связей в тяготах, опасностях и смерти. Каждый раз, когда погибает самый наименьший из его солдат, предводитель должен чувствовать, что он потерял что-то от себя — это должно причинять ему боль вплоть до желания кричать. Я не верю в пушечное мясо — я даже против этого, очень против. Миллион убитых! Ублюдки! С такой массой мы могли бы завоевать весь мир. Я не знаю, каким был Верден. Но я читал книги, много книг. Я не говорю о том, что читаю — это мой секрет. Я читаю и потихоньку учусь. Человек не может познать всё сам. Но однажды парни из штаба вытаращили глаза, услышав то, что я им говорю, и поверили, что я сам всё это придумал. Но это было либо у Цезаря, либо у Клаузевица.
— Ты что, читал Клаузевица?
— Тайком, всегда тайком. И у меня есть капитан, который объяснит мне что-то, некий Эсклавье, который очень одарён в такого рода вещах. Вместе мы — единая команда. А ещё есть Буден, пузатый маленький майор, который занимается тем, что сейчас называют логистикой, он — заботливая наседка батальона. Но я не об этом хотел поговорить. Однажды я видел, как два батальона Легиона[123] атаковали позиции вьетов прямо к северу от дельты, где начинаются известняки. Я со своими парашютистами должен был поддержать их с тыла и отправился посмотреть, как они возьмутся за дело.
Распеги расположил на столе стаканы, сахарницу и ложки — стопка подшитых бумаг изображала позицию, которую нужно было занять.
— По сигналу легионеры все разом вышли из окопов. И начали продвижение, выстроившись в линию, шаг за шагом, будто барабан отбивал такт, огромный бронзовый барабан, в который била смерть под тяжёлым низким небом. Их уши не слышали этого барабана, он гремел прямо у них внутри. Они продолжали двигаться, не меняя темпа, держась во весь рост, не увеличивая и не укорачивая шаг. И даже не оборачивались, когда их приятель падал рядом, а его кишки вываливались из живота или голова превращалась в месиво. С автоматами под мышкой, останавливаясь время от времени, чтобы выпустить меткую очередь, они шли шаг за шагом с отсутствующим выражением на лицах. Среди них было довольно много немцев — именно они задавали темп. Вьеты стреляли изо всех сил, как сумасшедшие. Я пытался поставить себя на их место — чтобы вести войну, вы всегда должны ставить себя на место другого человека… есть то, что они едят, спать с их женщинами и читать их книги… Это была смерть, к ним приближалась ледяная смерть, сидящая в этих рослых отчаянных белых людях с волосами цвета соломы и высокими, сильными загорелыми телами. Медный барабан всё сильнее гремел в их кишках. Легионеры достигли позиций, бесстрастные как всегда, продолжая двигаться в том же размеренном темпе, пуская меткие очереди и с механической точностью бросая в окопы гранаты.
Вьетов охватила паника; они побросали оружие и попытались бежать, но чужаки сбивали их с ног, как кроликов — без ненависти, я уверен, но это медленное неумолимое продвижение было чем-то худшим, чем ненависть. Понадобилось немало времени, чтобы легионеры приняли человеческий вид, чтобы немного крови прилило к их щекам, чтобы этот ледяной демон покинул их. Затем некоторые начали падать — они даже не поняли, что были ранены. Это была великолепная атака, совершенно ошеломляющая, но мне она совсем не понравилась. Один батальон из двух был уничтожен. Я мог бы выполнить эту задачу с числом людей меньшим в десять раз.
Я бы ни за что на свете не стал командовать этими легионерами. Мне нужны люди, которые полны надежд, которые хотят победить, потому что они здоровее, хитрее и лучше обучены, и которые не готовы рисковать своей жизнью. Да, я хочу солдат, которые боятся и которым не всё равно — жить или умереть. Массовый психоз не мой путь. Может быть именно таким и был Верден?
Местревиль опустил глаза и из своего запаса исковерканных, приукрашенных воспоминаний бывшего бойца попытался вспомнить, каким был Верден.
Нет, всё было даже не так: тяжёлую человеческую массу, нагруженную, точно мулы, и увязающую в грязи, гнали вперёд — до того покорную, до того утомлённую и одуревшую, что никаких возражений у неё не было.
— Оставь меня сейчас, — сказал он Распеги. — Я должен закончить работу. Есть целая куча бланков, которые нужно заполнить. Быть мэром — это тебе не шутки. Мы пообедаем вместе. Возьми себе газету или книгу, или ступай на прогулку.
Распеги сел в свою машину и поехал к перевалу Испеги. Сидя на камне и жуя травинку, он наблюдал за облаками — они клубились над долиной и ветер уносил их. В нескольких ярдах позади него возвышался шлагбаум испанского таможенного поста. Он подозвал карабинеров, раздал им несколько сигарет и предложил выпить вина из бурдюка. Он не испытывал ни малейшей обиды за то, что они стреляли в него прошлой ночью. Просто слегка презирал, что они дали так легко обмануть себя. Его заинтересовало их оружие. Испанцы были вооружены винтовками, которые оказались не ахти и плохо ухожены, а снаряжение было слишком тяжёлым — он не мог представить их ползающими вокруг на четвереньках с такими увесистыми патронташами на животе. Конечно война не входила в их обязанности, они находились тут для предотвращения контрабанды, но Распеги был склонен верить — каждый трудоспособный мужчина рождён, чтобы сражаться, носить оружие и использовать его против других, таких же вооруженных мужчин.
Не слишком-то были увлечены своей работой эти карабинеры — дрожащие от холода андалузцы с оливковыми лицами. Следовало разместить здесь басков, но Франко опасался их. Мечты о нации басков промелькнули в голове
