Ученики поднялись на ноги и зааплодировали. На следующий день курс лекций профессора Эсклавье был приостановлен.

Гольдшмидт описал этот случай Филиппу, но только восемь лет спустя, когда капитан только-только репатриировался из Индокитая, а его отец был уже мёртв. Он добавил:

— К концу жизни Этьен Эсклавье приходил в ярость всякий раз, когда кто-нибудь упоминал войну. Он очень страдал из-за того, что ты был в Индокитае. Но что такое на тебя нашло? Почему ты остался в армии?

Филипп дал ответ, который был не совсем правдивым, но в то же время и не совсем ложным:

— Сперва я остался в армии из отвращения к тому, что увидел, вернувшись после лагеря, позже — по привычке, а сейчас — потому, что такая жизнь мне подходит.

Отвращение он, несомненно, испытал, вернувшись из Маутхаузена. Его обременял Мишель Вайль, которому, жалкому и невыносимому, как потерянная собака, некуда было идти. Профессор был ошеломлён, снова увидев своего сына. Он рыдал, обнимая его и гладя пальцами по лицу, будто слепой. Счастливые и преисполненные облегчения, они строили всевозможные планы, один из которых состоял в том, чтобы хорошенько отдохнуть в Авиньоне у дяди Поля. Жаклин и его мать уже отправились туда.

— Поль творил чудеса во время войны, — сказал профессор небрежным, брюзгливым тоном. — Но ты же знаешь, он упрям как мул. Он не хочет ничего понимать и делает всё возможное, чтобы помешать единству социалистической и коммунистической партий. Де Голль держит его в кулаке. Он был щедр с ним и сделал комиссаром Республики. Но я всё ещё не потерял окончательно надежды переубедить его… Через два месяца, Филипп, состоится специальная сессия экзаменов для тех, кто вернулся с войны или из концлагеря. Ты успеешь сдать экзамены в лицее экстерном, программу сейчас сильно упростили и тебе помогут.

Несколько дней спустя профессору позвонил секретарь организации узников концлагерей и участников Сопротивления, где он состоял и которая контролировалась коммунистами.

Филипп сидел на корточках и играл с кошкой. Оно было чудесным — это тёплое, живое существо. Когда он позволил себя покусать, когда погладил чёрную шкурку, то наконец начал понимать, что свободен, что может встать, выйти, послушать музыку, выкурить столько сигарет, сколько ему захочется, и попросить кухарку приготовить малиновый пирог. Через открытые французские окна он слышал крики детей, игравших в саду.

Повесив трубку, отец вернулся и погладил его по голове.

— Они побрили тебе голову?

— Да, как и всем.

— Как ты похудел! Не чувствуешь себя усталым?

— Нет, всё хорошо.

— Ты сильно страдал?

— Сейчас уже и не помню.

— Мне только что позвонили из Ассоциации участников Сопротивления и узников концлагерей. Они организуют большую встречу в «Саль Ваграм»[104]. Я должен открыть собрание. Там будет много твоих друзей-лагерников: Ривьер, Полен, Жюдерле, Фурнье… это Фурнье позвонил мне.

— Они все коммунисты лагеря.

Отец, казалось, не слышал.

— Они были бы рады, если бы ты пошёл со мной сегодня вечером и надел свою форму узника концлагеря.

— Я сжёг свою форму. Она пропахла газовыми камерами и человеческими испражнениями, а ещё всеми теми подлостями, которые мне приходилось делать, чтобы выжить.

— Твои друзья из Маутхаузена просили меня напомнить тебе, что если ты вернулся живым, то частично обязан в этом коммунистам.

Затем слово вставил Вайль:

— С формой нет никаких проблем. У ассоциации есть новые, которые мы можем надеть. Я попросил для тебя самый большой размер.

— Значит ты тоже участвуешь в этой игре, да?

— Но я думал…

— Теперь, когда вопрос решён, — сказал профессор, — я бы хотел зачитать вам черновик моей речи. Тема — обман. Только что завершились четыре года обмана, в котором мы жили…

— Вопрос ещё не решён, — сказал Филипп. — Я не пойду, и у меня нет желания переодеваться. Обман продолжается по-прежнему. Я помню твои выступления на радио… После того, как убили агента Гестапо. Я не хочу больше вспоминать об этом.

— Произошло некое недопонимание с твоими друзьями…

Филипп заперся в своей комнате. И всё же профессор произнёс свою речь в «Саль Ваграм». Вайль отправился вместе с ним, одетый в форму узника концлагеря. Поэтому многие из собравшихся подумали, что Вайль — его сын. На следующий день профессор зачислил его своим секретарём, а месяц спустя Филипп Эсклавье отправился в Индокитай.

Филипп знал, что не этот случай продиктовал его решение, скорее послужил предлогом. Его попытка возобновить учёбу не увенчалась большим успехом. Долгие интеллектуальные усилия всегда вызывали у него отвращение. Филипп обладал ясным умом, но ему не хватало прилежания, и было то, что де Глатиньи с лёгкой иронией называл «леностью удачно рождённого». Умственная деятельность и мечты несовместимы, зато действие подходит для большей части мечтаний.

Филипп обнаружил, что военная жизнь соответствует определённой форме лени. Бытие офицера очень неравномерно распределено между моментами трудностей, усталости и опасности и долгими периодами бездействия и отдыха. В моменты наивысшего напряжения офицер может быть вынужден, несмотря на страх, голод и усталость, совершать необычайные подвиги, которые превратят его — но только на мгновение — в кого-то более великого, более бескорыстного и более бесстрашного, чем другие люди. В периоды бездействия он движется с медлительностью сонного медведя в собственном маленьком замкнутом мирке. Все его стремления под запретом или, во всяком случае, крайне ограничены правилами, ритуалами и обычаями, его шутки традиционны и даже проступки систематизированы.

С тяжёлой головой Филипп добрался до своей комнаты. Он заметил, что простыни сменили, а кровать была неумело застелена. Он понял, что к этому приложила руку сестра — за занавеской прятались несколько чемоданов.

Шкафы и ящики были пусты — все его личные вещи и книги исчезли.

Он понял, что они не ожидали увидеть его снова, и кто-то другой некоторое время занимал эту комнату.

* * *

Де Глатиньи вернулся домой в два часа ночи мертвецки пьяным. И несколько раз споткнулся на лестнице. Он попытался вспомнить, когда в последний раз так напивался. Да, это было в 1945 году, во время освобождения Эльзаса. Крестьяне установили на улице бочки с вином — это было вино нового урожая, оно ещё бродило. Девушки обнимали и целовали его.

Он был так пьян, что больше не мог вести джип, и ему пришлось остановиться в небольшом ельнике. Он прилёг на мох и проснулся от холода. Сквозь ветви можно было видеть маленькие кусочки неба, усыпанные звездами. Он не знал откуда пришёл, куда идёт или кто он такой, и ему нравилось ощущение, что он никто, и всё же жив. Мимо пробежал