Шрифт:
Закладка:
Немец надел фуражку, отдал честь, щёлкнув каблуками, и вышел из комнаты.
— Что на тебя нашло, Филипп?
— Я думал, он собирается оскорбить тебя.
— Из-за тебя нас могли арестовать.
А потом, вскоре после этого, наступил тот вечер 17 октября 1941 года. Отец писал, запахнув плотный халат, время от времени останавливаясь, чтобы подуть на пальцы. Филипп, завернувшись в одеяло, пытался сосредоточиться на лекциях. Это был «Заговор в Амбуазе».
Антуан де Бурбон и принц де Конде ограничились тем, что тайно поощряли всех врагов Гизов… Конфликт начался бы в их пользу, будь озвучен формальный вызов: двусмысленная позиция, которая низводила оппозицию Правительству до роли заговорщиков…
Филипп захлопнул книгу Лависса и бросил её на ковёр.
— Они воюют в России, отец, тысячи молодых людей гибнут… а я тем временем читаю «Заговор в Амбуазе».
Склонившийся над лампой профессор Эсклавье поднял голову.
— Всё это нас не касается, Филипп, а вот «Заговор в Амбуазе» — часть твоей лицейской программы. За последний год ты практически не продвинулся в занятиях. Слишком прислушиваешься к отголоскам внешнего мира.
— Евреям приказали носить жёлтую звезду. Если бы наш старый друг Гольдшмидт был в оккупированной зоне, ему бы тоже пришлось носить её, как и маленькой Гитте.
— Немцы неправы, совершенно неправы, но эти волнения на улицах глупы и преступны.
— Ты слышал, что сказал мне гауптман Ойген Йохим Ратс: «Если бы я был французом, я бы не ограничивал своё сражение невежливостью».
— Разум всегда возьмёт верх над грубой силой.
— Дядя Поль…
— Поль занимается своими обычными трюками. Исключён из педагогического корпуса за отказ что-то там подписать в пользу Маршала[100].
— Он был совершенно прав.
— Его долгом было продолжать воспитывать новые поколения.
В дверь просунула голову Жаклин — она стала весьма красивой.
— Там два господина хотят тебя видеть, папа. Один из них — твой бывший ученик. Они запыхались, как будто бежали.
— Пусть войдут.
В старых солдатских ботинках и шинелях, выкрашенных в коричневый цвет, Мурлье и Бёден походили на парочку нищих. Несмотря на холод, оба взмокли от пота. Мурлье тёр свой нос, который был плоским, как у негра.
— Видите ли, — сказал он, — мы только что уложили одного типа из гестапо, француза, коллаборациониста — подстрелили прямо возле его дома одним выстрелом из револьвера.
Бёден тоже заговорил, но тяжёлое дыхание делало фразы отрывистыми и короткими:
— Мы только ранили его… я впервые пользовался револьвером… Через три часа нас выследили и опознали… мы не можем вернуться туда, где живём… Надо отправляться в Англию и присоединиться к де Голлю… Мурлье говорил: «Профессор Эсклавье — единственный, кто может вытащить нас из всего этого. Мы вполне можем ему доверять…»
Этьен Эсклавье поднялся на ноги:
— Мне очень жаль, но я ничего не могу для вас сделать.
Мурлье испуганно вздрогнул:
— Что?!
— Я не знаю де Голля и не желаю знать, а ещё я не одобряю насилие и не хочу быть замешанным в этом убийстве.
— Убийство! Но разве не вы сказали: «Те из нас, кто окажется настолько преступным, чтобы стать союзником наших врагов, должны умереть, каждый из нас имеет право быть их судьей и палачом. Фашизм — преступление против души…»
— Возможно, я и написал это… Тогда шла война. С тех пор наступило перемирие. Я никогда не просил вас убивать людей на улицах, это может спровоцировать репрессии. Более того, я никого из вас не знаю. Повторюсь, я ничего не могу для вас сделать.
— Я был одним из самых прилежных ваших учеников, профессор. Я посещал ваши лекции, я прочитал все ваши книги и статьи. Раз уж вы принадлежали к СФИО[101], я тоже вступил туда; раз уж вы сказали, что мы должны бороться с фашизмом, я вызвался добровольцем… И теперь вы даже не узнаёте меня: Мурлье, Эжена Мурлье…
Он повторил своё имя с каким-то нелепым отчаянием. Бёден вмешался:
— Вы меня, само собой, не помните. Я из Канталя, механик в деревушке недалеко от Орильяка. Мурлье нашёл у нас укрытие. Он наговорил мне кучу чепухи, я поверил ему и отправился за ним в Париж. Похоже, вся эта трескотня была вашей.
Он пожал плечами:
— Ну же, Эжен, разве ты не видишь? Твой профессор попросту сдал назад. Нам лучше уйти, пока ветер в голове не подтолкнул его звякнуть в полицию.
Филипп вскочил, пытаясь освободиться от укутавшего его одеяла. И крикнул:
— Неправда!
— Гляди-ка, теперь и парнишка встревает, — просто заметил Бёден.
— Постарайтесь понять, — сказал им профессор, — поставьте себя на моё место. Я — литератор. Мне нужно закончить книгу — не мне вмешиваться в такие вот затеи. Я слишком стар для такого рода вещей.
— Идёт война, — сказал Мурлье.
Филипп видел, как его кумир тает, точно воск. Презрение или, скорее, удивление, которое он прочел на лицах Мурлье и Бёдена, жестоко ранило его.
— Мы уходим, профессор. Всё, о чем я прошу, — чтобы вы чуточку подождали, прежде чем вызывать полицию.
— Я иду с вами, — сказал Филипп.
Он неуклюже натягивал обувь, не желая смотреть на отца. Было трудно надевать клетчатую шерстяную куртку. Они вышли втроём, и, когда Филипп захлопнул за собой дверь, он услышал душераздирающий крик отца.
Они сели в метро и вышли на станции наугад, потому что не знали, куда идти. Станция носила название «Гамбетта». Мурлье посчитал это хорошим предвестием — он верил в знамения. Гамбетта[102] сбежал из осаждённого Парижа на привязном аэростате. Они зашли в кафе с затемнёнными окнами и заказали крепкий мясной бульон. Это был один из безалкогольных дней[103].
* * *
Год спустя профессор Этьен Эсклавье услышал, что его сына схватили и пытали немцы.
Филиппа пытали шесть часов, а профессора — несколько месяцев. У него развилось отвращение ко всему, что хотя бы отдалённо было связано с насилием, жестокостью, армиями и полицаями. Он забыл о своём малодушии — он перестал быть «этим зайцем Эсклавье», как прозвали его некоторые из коллег, хорошо его знавшие.
Однажды в Сорбонне, не в силах больше сдерживаться, он посвятил теме пыток целую лекцию. Это было чрезвычайно волнующе — снова он был великим вдохновенным рупором Народного фронта, и закончил фразой, которую никто не понял:
— Я могу говорить о пытках, я знаю, на что
