— И жутко, да? Вот и у меня мама уехала во Владивосток, а мне одной жутко как-то, нехорошо.

Они говорили о всяких, казавшихся приятными, пустяках. На одной из остановок, когда Зудилин стоял у окна вагона, мимо тяжело протянулись платформы с орудиями, прикрытыми брезентом. К лейтенанту подошла Тураева. «Новой системы. Внушительные», — подумала она.

— Устала сидеть. И вам наскучило, да? Ого, что это такое, — удивленно прошептала она, стоя за спиной Зудилина.

— Ночь будет темной и тревожной, — заметил он. — Видите, какой свинцовый горизонт. Если дождь, эх, прохватит меня! К самой границе надо…

— И как же вы пойдете? Опасно в такую ночь, встревожилась Тураева.

— Не знаю. Может, попутная машина будет.

— Почему-то грустно делается к концу дороги и немножко чего-то жаль, — заговорила после некоторого молчания Тураева. — Все эти путевые встречи, разговоры, впечатления оставляют что-то хорошее, волнующее, правда? — она смотрела на Зудилина, высоко вскинув брови и сморщив по-девичьи гладкий лоб. Когда уже подъезжали, Тураева, как будто только что решившись, сказала:

— Право, мне за вас тревожно. Я бы предложила вам свою комнату. Я одна, — смущалась она. — Но как-то… Вы можете подумать бог знает что…

Зудилин погладил ее безвольную, руку.

* * *

В батарее Зудилин появился на следующий день с нездоровым, измятым лицом и припухшими, глазами. В офицерском блиндаже он застал одну Огурцову.

— А-а, Клава! — с фальшивой радостью воскликнул он. — Хозяйничаешь? Присаживайся, соскучился.

— Довольно, насиделась. Ты же вчера должен был приехать? Ночь у какой вдовушки провел?

— И тебя не обижу, — попытался отшутиться Зудилин.

— Противно с тобой разговаривать. Словом, вот что: или ты уломаешь политрука, чтобы меня демобилизовали, или я все расскажу ему. Понял? — не ожидая ответа, она вышла из блиндажа.

Первые признаки беременности, которую Огурцова ждала, как избавление от службы в армии, не обрадовали, а испугали ее. То, что ранее казалось, простым и естественным, вставало перед нею во всей сложности. Целые дни она не находила себе места, а вечерами, когда укладывалась на свою постель, давала волю слезам. Огурцова и сама не знала, почему плачет и о чем сожалеет.

Окончив в семнадцать лет семь классов, не по годам возмужавшая, она бросила учебу, увлеклась знакомствами, танцами, вечеринками, потом первое раскаяние, но страсть к увеселениям оказалась сильнее ее. Ничего не изменили и постоянные скандалы с матерью, ни материнские слезы.

В своем блиндаже Клавдия упала на нары, и затихла. К ней подсела Анастасия Васильевна.

— С лейтенантом встретилась? — спросила она.

— Тебе какое дело? Что ты все приглядываешься?

— Клава, ты беременна? — не отвечая ей, прямо спросила подруга.

— Что ты выдумываешь? — сорвалась с нар Клавдия. — С чего ты взяла?

— Ведь я, Клава, уже вдова, — с грустью отозвалась Анастасия Васильевна. — Пережила… — Эх, ты, дура! — не зло обругала ее Анастасия Васильевна. — От кого и что скрываешь? Сходи к старшему политруку и все расскажи.

* * *

Около дверей командирского блиндажа Клавдия долго стояла, не решаясь постучать.

— Чего мнешься? Там один старший политрук, заметил наблюдавший за ней часовой.

Когда Огурцова вошла, решимость совсем ее покинула. Взглянув на Клавдию, бледную, с прыгавшими губами, Бурлов вспомнил разговоры о ее поведении и довольно неприятную беседу с лейтенантом Зудилиным.

— Садитесь, товарищ Огурцова. Успокойтесь и рассказывайте. Я примерно догадываюсь, по какому поводу вы пришли, — постарался помочь ей Федор Ильич.

Огурцова, и сама не ожидая того, громко, навзрыд заплакала.

— Тяготы нужно уметь переносить. Тем более те, которые мы сами себе создаем. — Бурлов подал ей воды.

— Рассказывать особо нечего. Беременная я, — пояснила Клавдия.

— Любовь? — спросил политрук.

— Какое… — безнадежно махнула рукой Огурцова.

— Значит, чтобы уйти из армии?

Клавдия молчала.

Не спешил с разговором и Бурлов. Его всегда удивляли вот такие неуживчивые люди. В армии Клавдии было не то, чтобы тяжело, а именно — неуютно, и она искала избавления от службы. Демобилизуется — ей покажется неуютно дома, и она начнет искать возможность избавиться от беременности. Найдет — снова почувствует неуют жизни военного времени.

Сейчас Федор Ильич просто не знал, что сказать Огурцовой. Слова о достоинстве, нравственности прозвучали бы простой насмешкой. А сказать этой девчонке, которая через несколько месяцев, возможно, станет матерью, что-то нужно было. Он не мог, не имел права отпустить ее с таким душевным смятением в жизнь…

Бурлов тяжело вздохнул и заговорил медленно, словно вслух продолжая мысли.

— Послушайте, Огурцова, вы думаете, что причина вашего горя — война, армия, — что угодно, только не вы сама. Вы не поняли, что и в армию-то вас призвали, предполагая в вас хорошего, настоящего человека. Но… ошиблись! Вы же сочли, что у вас просто отняли хорошую, легкую жизнь, и решили по возможности создать себе такую жизнь в армии. Опасная это дорожка, Огурцова… Уйдете из армии, а жить нужно, от жизни не уйдете. Я ваши мысли, наверное, отгадаю: сделаю аборт, снова вечеринки, танцы… А дальше? — резко встал Бурлов, и Клавдия вздрогнула. — С подвипившими, сбежавшими от жен добрячками по пивным? А честь? А девичьи хорошие мечты! — Федор Ильич долго молчал. — Уходите, Огурцова, из армии, но не делайте второй глупости. Став матерью, вы возвратите себе уважение людей. Вот все, Клавдия, чем я могу вам теперь помочь. Возможно, грубо, но от души…

Клавдия сидела молча, низко опустив голову. Глаза ее высохли и лихорадочно блестели, плотно сжатые губы побледнели.

— Думаю, что за два дня я ваш отъезд оформлю, добавил Бурлов.

Клавдия первый раз за всю беседу подняла глаза на Федора Ильича и посмотрела на него долгим взглядом, словно, запоминая.

— Какие люди… разные, — бессвязно проговорила она, скорее для себя, чем для Бурлова.

Когда Клавдия собралась уходить, старший политрук протянул ей руку. Ему казалось, что этой Клавдии уже можно подать руку. На пороге она остановилась.

— Зудилин еще грязнее меня. Это не по злобе, — поспешила заверить она. — В моей… глупости он может и не виноват.

Документы были оформлены на вторые сутки. Все это время Клавдия молча лежала на нарах: ей было тягостно.

Получив документы, она заторопилась в Сабурово.

— Прощайте… девушки! — тихо проговорила Клавдия.

В дверях она столкнулась с Зудилиным. Тот сначала отступил, потом, гадливо улыбнувшись, развязно проговорил: — Вот вам, Клава, деньги. На первых порах пригодятся.

Клавдия, взяв пачку пятерок, кинула их в лицо Зудилину.

— Подлец! — тихо бросила она.

Зудилин с удивленным испугом взглянул на бойцов. Встретив негодующие взгляды, съежился и, не оглядываясь, поспешил уйти.

На следующий день, при сдаче госпитального предписания в штаб дивизии, обнаружилось, что у Зудилина нет удостоверения личности и записной книжки