Стану других учить тому, в чём сам запутался. Но в одном разобрался твёрдо. И вас обоих прошу усвоить. Криминология – наука, которая изучает преступников-неудачников. Которые попались, – уточнил он. – А удачливых преступников изучает политология. Как бы Лапин, пока мы тут время теряем, не перебрался во второй разряд.

Поглядел на совершенно потерянного начальника угро:

– Жаль вот, с квартирой тебе помочь не успел.

Квартира была главной головной болью Бориса Меншутина.

Однокомнатная «хрущёвка», в которой жил он с женой и дочкой, располагалась на последнем, пятом этаже. Квартирку пробил ему Трифонов. Для выросшего в подвале Меншутина отдельная площадь поначалу представлялась хоромами. Кто мог предвидеть, что ушлый хозяйственник подсунул из жилого фонда неликвид? Антисанитария обнаружилась спустя год. На потолке начали проступать бурые пятна от подтекающей теплоцентрали. В воздухе скапливались тяжёлые пары, дышать которыми малышке категорически возбранялось, – девочка родилась недоношенной, со слабыми лёгкими. Чуть что, заболевала.

Как-то после очередного признания лучшим оперативником года с награждением именным фотоаппаратом «Зенит» Меншутин набрался духу и попросил заместителя начальника УВД помочь лучше с улучшением жилплощади. Тот поморщился, переменился в лице, насупился разочарованно – такой меркантильности не ждал.

Но и смотреть, как тает здоровье малышки, чахнувшей из-за сырой штукатурки, у отца сил не было.

Борис, скрепя гордое сердце, ходил по инстанциям, потрясал актами, заключениями. Но все просьбы об улучшении жилищных условий заканчивались отказами. К тому же вызывали недоброжелательное отношение прочих очередников.

Невозможность помочь собственным близким угнетала грозу преступного мира и словно выжигала изнутри.

– Я попросил, чтоб без меня тебе помогли с обменом, – произнёс Трифонов. – Пообещали на будущий год.

По смущенному тону его было заметно, что в обещания эти он и сам не слишком верит.

– Кто ж за тебя-то теперь будет? – спросил Борис. – Неужто!?…

– Окатов, да, – подтвердил Трифонов. – Его Москва подпирает. Поэтому опять же, Борис, – со Школой милиции. Сколько напоминал! Самые дебилы уж дипломы получили, а ты всё штаны на втором курсе просиживаешь…

– Да не лежит душа!

– Десять классов тоже нарисовал?

Меншутин неохотно кивнул.

Трифонов вздохнул безысходно:

– Забубённая ты, Борька, голова!..

Встрепенулся. – Ну, что там у тебя из выпивки?! Вижу, как мнёшься. Не терпится начальнику поднести?

Он улыбнулся своей широченной улыбкой. Следом невольно расплылись и Клыш с Меншутиным.

Но Данька, давно уж поглядывавший на часы, услышав про выпивку, испугался, – скоро отходила предпоследняя электричка.

Трифонов заметил. Понимающе улыбнулся:

– Давай, Борис, отпустим парня. Похоже, есть у него магнит, что посильней нашего притягивает.

Данька закивал благодарно. Вскочил.

В кабинет вбежал Огурчиков.

– Извините, Андрей Иванович! Клышу из ЦРБ звонят насчёт раненого! Я переключил.

Данька поднял трубку.

– Следователь Клыш! – представился он.

– Это дежурный врач. Пациент очнулся. Можете приезжать для допроса, – разнеслось по кабинету.

Данька замялся:

– А если хотя бы завтра после обеда?

– Тоже можете, – ответили ему. – Если не очень нужно застать живым.

– Еду, – Клыш с тяжёлым сердцем разъединился.

– Никто за тебя эту долю не выбирал, – по-своему посочувствовал Трифонов.

Только в понедельник – ни свет, ни заря – на первой электричке Клыш выехал, наконец, в Чухраевку.

В полупустой электричке сидел он, прижавшись к окну, с блуждающей улыбкой. Нетерпеливо поглядывал в окно, за которым еле-еле проплывали городские окраины, смешанные леса, – электричка ползла, останавливалась, бесконечно пропуская скоростные поезда. Данька бессильно ругался. Он торопился застать Кармелу, прежде чем та уйдёт на работу. Кажется, будь хоть какая-то возможность, выскочил, подпёр бы состав плечом и так и дотолкал бы до станции.

От платформы и вовсе бежал. Лишь ближе к Колдовскому терему перешёл для солидности на неспешный шаг. Впрочем, при виде барака вновь припустил. Так что в квартирку Першуткина, вопреки первоначальному замыслу, влетел.

Боря Першуткин, в спортивной шапочке, вновь колдовал у печи. В одиночестве. Увидев Клыша, демонстративно сдёрнул шапочку, продемонстрировав обскоблённый налысо череп.

– Нету её, – коротко сообщил он. Да Клыш и сам, едва перешагнул порог, увидел, что следы женского пребывания исчезли. Вовсе исчезли.

– А нечего было форс держать, – упрекнул, оставив обычную деликатность, Борис. – Я ей ещё в пятницу по приезде рассказал про тебя. Как рассказал, так и стала ждать. Пятницу, субботу ждала, напевала. С дежурств не возвращалась – врывалась. Воскресенье – от стены к стене всё моталась. На меня принялась кидаться. А ближе к ночи Баулин на обкомовской «Волге» подкатил. С букетищем гербер. Уговаривал замуж, на коленях ползал. Красиво уламывал! – мстительно припомнил Першуткин. – Я пытался отговорить. Но знаешь её – мол, раз не приехал, так и не больно надо. В общем, вспыхнула, сама себя накрутила и… По ночи уехали.

Першуткин сбился. Участливо посмотрел на гостя. Всё-таки не удержался – повторил:

– Нельзя в любви гордыню холить.

Клыш безысходно кивнул. Как же коротка оказалась дистанция меж счастьем взахлёб и безысходностью. Опустошённый, валко выбрался он на улицу. Опустился на барачную скамейку. На тяжелом, кучевом небе зарождалась гроза. Тучи затушевали терем. Закапали первые дождинки, заблистали молнии. Было ощущение, будто одна из них угодила в самого Клыша, пропустила разряд, и всю весёлую озорную удаль и предвкушение счастья, что владели им эти дни, вбила в землю, оставив обмякшую, никчёмную плоть. Кровь текла из прокушенной губы.

Данька откинулся затылком о бревно.

Он даже не видел, как открылись ворота Колдовского терема, как выехала перламутровая «девятка», вышел из неё Мещерский. Поколебавшись, подошел, подсел. Полы незастегнутого вельветового пальто его разлетались на ветру.

– По мою душу, конечно? – уточнил Мещерский. Совершенно уверенный, что следователь приехал к нему.

«Не по твою. Свою потерял», – хотелось ответить Даньке.

– Не возражаете, если прямо здесь побеседуем? – предложил Мещерский. – А то в доме мама. В прошлый раз еле отошла. Увидит, перепугается заново.

Через распахнутые ворота виден был кусок «усадьбы». У забора пололи клубнику. На скамеечке сидела графиня, палкой указывая на сорняки. Вдоль грядки в замусоленной телогрейке ползал Кутёшин, подталкивая перед собой медный тазик.

Ни с кем не хотелось общаться Клышу. Тем более говорить о деле с подозреваемым. Но этот подозреваемый уже сидел рядом, бок о бок. Клыш повёл плечами, встряхиваясь.

– Я ознакомился с вашими материалами… – произнёс он.

– Опять у них материалы! – Мещерский, казалось, безучастный, внезапно взорвался. – Словцо какое устрашающее! В сороковых – материалы, нынче – материалы. И что там, что здесь – просто желание во что бы то ни стало посадить. От одних отобьёшься, следом другие – с новыми бумажками. Дети рождаются, чтоб жить. А жандармы для чего рождаются? Чтоб не давать жить другим?.. Теперь вот Вы!.. Слушайте, у Вас неплохой французский, и хорошей литературы, как слышал, не чураетесь – что Вас-то занесло в эту гоп-братию? Запугали после той демонстрации?

Данька оскорбился.

– Я вам не жандарм! Я следователь. И поступаю, как считаю нужным. А испугать меня не так просто, как Вам бы хотелось… За мной, да будет вам известно, – Афган!

– Зачем? – заинтересовался Мещерский.

– Что зачем?

– В Афганистан зачем? Вас заставили?

– Я воевал! Добровольно! За Родину! Потому что патриот! – проскрежетал Клыш.

– Вижу,