– Да и по правде, у самого мозги в раскоряку. Ныне всех заштормило. Куда вынесет?

Не останавливаясь, перебежал «предбанник». Следом вышел потерянный Данька. Через распахнутую дверь забитого людьми директорского кабинета увидел он стоящего у доски Граневича. Оська докладывал. Тыкал указкой в прикнопленную схему. При общем внимательном молчании. Таким, резким, убежденным, Данька его не видел. Клыш завистливо вздохнул.

Вновь брёл Данька по сиреневой аллее. Разговор с Земским будто переключил внутри него тумблер. До сих пор Мещерский представлялся ему браконьером, забравшимся в запретную зону, за забор из законов, целостность которого ему, следователю Клышу, поручено охранять. Браконьер по-человечески притягательный. Яркий, ни на кого не похожий. Примешивался и личный мотив: Мещерскому он был обязан своей свободой, и это скребло. Но кто сказал, что браконьерят одни негодяи? Нарушил – получи наказание. Всё прочее – смягчающие обстоятельства, что учтет при вынесении приговора суд. Он же как следователь оформит уголовное дело так, чтоб все эти смягчающие, говорящие в пользу Мещерского обстоятельства выпятить на первый план. Дабы всякому суду было ясно, сколь несомненного снисхождения заслуживает подсудимый. Но – всё-таки подсудимый.

Разговор с Земским сильно поколебал уверенность Клыша.

Ещё и потому, что в интуиции Земского сомневаться не приходилось. Вокруг него всегда сбивались люди высокой пробы. Но дядя Толечка не юрист. Он – человек дела. И, если полагал что-то необходимым для дела, мог запросто пренебречь формальностями, даже если они за гранью закона.

Но Земский посеял другое сомнение. Почему, в самом деле, среди огромного нереста новых предпринимателей выпятили и передали ему именно материалы на Мещерского. И не становится ли в этом случае он, Клыш, палачом, бездумно приводящим в исполнение чужой приговор?

В райотделе в своём кабинете Клыш застал соседа – следователя Льва Алексеева. Три дня назад Лёвушка вышел, наконец, после очередного больничного.

Но до сих пор виделись они мельком.

Клыш уже знал, что майор Алексеев – в недалеком прошлом следователь по особо важным делам УВД, лучший «хозяйственник» области, но и выпивоха из первейших. По пьянке потерял арестантское уголовное дело. И хоть дело восстановил, был подготовлен приказ на увольнение.

Лёвина жена, Наталья Коротаева, начальник следствия Новопромышленного района, вымолила-таки замену увольнения ссылкой рядовым следователем в соседний, Зарельсовый райотдел. Властная, крепкая, куда крупнее щуплого мужа, Наталья попыталась под эту поблажку отвадить его от пьянства. Давай зарок! Но тут кроткий, неперечливый муженёк упёрся: «Или пью, или – хрен с ним – увольняюсь!» До пенсии меж тем оставалось дотянуть всего два года. И жена смирилась. Заключили пакт: с утра вместе с бутербродами Коротаева укладывала в мужнин портфель чекушку водки с уговором, что чекушка эта окажется единственной. Лёва слово держал.

– Норму знаю, – гордо отвечал он на «подколы» сослуживцев. И впрямь знал: половину выпивал, распахнув сейф, в десять утра, остаток – за час до шести.

В райотделе Лёвушка слыл человеком бесконфликтным. На собраниях всегда голосовал «за». Если просили поддержать, кивал, не вникая. В горячие «перестроечные» дискуссии не встревал. Так, бурчал-журчал что-то себе под нос. Держался со всеми запанибрата. Должно быть, потому к сорокатрёхлетнему маститому майору милиции даже пацаны-участковые обращались фамильярно – Лёвушка.

Но были в его рабочем расписании два часа, когда кроткий Лёвушка преображался. По часу после каждого возлияния. В эти минуты в незлобливом пофигисте пробуждался прежний, нетерпимый к халтуре, фейерящий парадоксами «важняк». И как-то так получалось, что именно в эти два часа окружение Лёвушки менялось. Бракоделы и верхогляды испарялись. А кабинет превращался в штаб, куда тянулись за советом: следователи, оперативники, гаишники. И получали. Лёвушка вникал в проблему с полоборота. Язвил, насмешничал, поддевал. Но всегда находил решение или неожиданный ход. Потом незаметно утухал, закисал, глазки матовели. Вытаскивал из сейфа пачку уголовных дел, вставлял в каретку бумагу и – принимался, как сам говорил, – молотить дела.

Но в эти два часа становилось ясно, за что так любит своего алкоголика мужа властная Коротаева.

Клыш прекрасно помнил, что именно Лёвушке обязан он «колдовскому» делу. Ещё до появления в следствии нового сотрудника материалы по обвинению Мещерского в частнопредпринимательской деятельности были переданы из ОБХСС в следствие. И безотказный обычно Лёвушка взбрыкнул, – через месяц уголовное дело прекратил. Об этом Клыш узнал позже, в разгар собственного расследования. И – искал случая получить разъяснения.

Когда Данька вернулся в райотдел, Лёвушка как раз принял вечернюю, «отходную» дозу, и теперь, откинувшись в потёртом своём кресле, с полузакрытыми глазками, попыхивал беломориной. На раскрасневшемся лице читалось блаженство.

На звук двери Лёвушка старым вороном приоткрыл один глаз.

– Бегаешь! Суетишься! – снисходительно встретил он Клыша. С пьяненьким лукавством подмигнул. – Орден, поди, зарабатываешь.

– А ты – геморрой, – Клыш, раздражённый, швырнул папку на стол. – Хоть раз за день задницу от стула оторвал?

– И даже дважды, – Лёвушка кивнул на сейф, где хранилась заветная чекушка. Пригляделся.

– Что? Не лежит душа сажать?

– Не стои́т, – тонко подправил Клыш. – На той неделе срок. Окатов требует арестовать. Но я отказался.

– Великодушен! И смел не по годам! – Лёвушка благоговейно воздел ладони к потолку. Клыш насупился – над ним издевались.

– А куда деваться? Состав преступления налицо! – скулы Клыша пошли желваками. – Как ни крути: артель – и возмездные договоры. «Левые» памятники делает? Делает на дому и на сторону продаёт. Бомжей без оформления нанимает. Платит по десятке без ведомости! А прибыль безучётную в карман. От имени артели продукцию, вместо того чтоб, как предписано, государству сдавать, «пулит» на сторону. Собственные картины и скульптуры, не будучи членом Союза художников, десятками продаёт. Разве не так?

Лёвушка пьяно ухмыльнулся:

– Работа на дому – сие, конечно, деяние зело злое. Этого государство никак не выдержит. Рухнет в руины.

Клыш метнулся к полке, выдернул комментарий к Уголовному кодексу, распахнул. Впечатал перед Алексеевым:

– Вот же статья! На, глянь!

Даже не скосившись, Лёвушка слово в слово пересказал содержание сто пятьдесят третьей статьи – «Частнопредпринимательская деятельность». С особенным аппетитом перечислил санкции. Закончил, не меняя интонации:

– Статья сегодня есть – завтра отменят. Только зона к тому времени мужика примет, согнёт и покорёжит.

– Но сегодня-то есть! – чуть не взмолился Клыш. – Значит, мы её исполнять обязаны. Это же закон! «Плох закон, и всё-таки это закон», – повторил он древнюю мантру – будто в себя вбивал.

Ты-то, чистоплюй, от дела отказался. Выходит, как бы на меня переложил. А теперь ещё и глумишься. Кто ж ты сам после этого?

Лёвушка затренькал – насмешливым прокуренным будильником.

– Да ты не увиливай! – разгорячённый Клыш ухватил резвящегося соседа за чахлый бицепс. Отпустил, заметив, как скривился тот от боли. Лёвушка потёр руку:

– Теперь попробуй объясни жене, откуда синяк. Спасибо, что за жопу не ухватил… Картины-то хоть покупают?

– Нарасхват, – пришлось признать Клышу. – К нему по ночам из Москвы…

– Видишь. И за памятниками пишутся. И за