с утра, не с утра, Данечка! Надо сейчас, – Матильда Изольдовна перевела булькающее дыхание. – Данечка! Только что скорая уехала. Боречка вены вскрыл!

Она против воли тонко взвыла – в точности как сын.

– Иду! – коротко бросил Клыш.

Мать с сыном занимали комнату в коммуналке на трех соседей. Зарёванная Матильда Изольдовна, в очередном немыслимом, в драконах кимоно, караулила в нетерпении у приоткрытой входной двери.

– Просто не знаю, – зашептала она. – Как увидела эти ошмётки… – она потрепала свои волосы. – Вовсе не в себе. Подступаюсь спрашивать, пуще голосит. Соседи-сволочи в стену барабанят. И чего барабанят, если беда. И так, и так подступаюсь. Упёрся букой. Никогда таким не видела. Он же у меня очень воспитанный мальчик. А тут… Потом в ванную ушел. Полчаса, не больше. Соседка Валька Хахина блажить принялась, что попасть не может. Глотка-то лужёная. Но тут как раз – слава богу! Сорвали крючок – а он по локоть в тазу. И всё аж бурое, – глаза матери расширились, будто заново переживала ужас. – Скорая увезти хотела в психушку, но – отбилась кое-как. Последнее отдала. Так опять в угол забился, сверлит глазами. «Нет мне, мама, здесь жизни!» А мне, если его не станет?.. И так не задалось. Каким-то завклубом прозябает. А ведь он курсовую по галерее Уффици писал. И какую! Мечтал, что вживую увидит. Да ещё это! Быдло все!.. Данечка! Он больше всех тебя уважает… Попробуй, родной!

Данька кивнул. Матильда Изольдовна, оглаживая, провожала его до двери.

– Как жить среди хамов! – простонала она. Как раз в ту секунду, когда из своей комнаты в сатиновом халатике вышла Валя Хахина – разбитная крутильщица с прядильного производства.

– Во-во! Все кругом хамы. Одна ты – в шоколаде! – отругнулась она. Кивнула Клышу. – На самом деле вам обоим – что мать, что сын – в дурдоме место.

Матильда Изольдовна набрала воздуху, но сил скандалить не осталось. Оглаживая, проводила Даньку до комнаты.

– Попробуй, Данечка! А я на кухне посижу! Чайку, если что, подогрею.

Перекрестила со спины.

– Чего уж теперь крестить! – буркнула глазастая Валька. – Раньше б соображала, когда Борю Бирой растила.

Борька Першуткин забился с ногами в потертое кресло в углу. На подоконнике, над головой, валялся клубок шерсти и недовязанный джемпер на спицах – Матильда Изольдовна вязала всему театру, и тем подрабатывала.

Руки Бориса, щедро обмотанные бинтами, будто культи, лежали на подлокотниках. Он затравленно зыркнул на распахнувшуюся дверь. Узнал Клыша. Лицо дрогнуло.

– Ну и что? – произнес Данька. – Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша? Как додумался-то?

– Не жить мне среди этих, – Першуткин безысходно выдохнул.

Клыш прищурился. Жалости не ощущал. Что-то во всём этом было ненатуральное, постановочное.

– Положим, не жить. Хотя с чего бы не жить?.. Но мать-то к чему пугать? Уж если подпёрло… Пошел на Ленинградский мост, да и сиганул башкой вниз. А здесь… Иль не понимал, что соседи в единственный сортир ломиться станут?

По смущению Першуткина увидел, что и понимал, и на то рассчитывал.

– Прав, прав ты! Даже этого не могу! – Першуткин зашелся в свежем, безутешном плаче.

Данька подсел на стул подле, приобнял.

– Будет, Борька! В Афгане при мне на минах подрывались. Так без рук, без ног, а всё ползли. Жить хотели. Увидь они тебя – такого, целенького, ухоженного суицидала, сами бы придавили. Поверь, образуется! Жизнь, как корка, любую рану затягивает.

Он потрепал Першуткина по клочковатым волосам. Борис, всхлипывая, жадно обхватил его ладонь, погладил благодарно. Прижался теснее. И вдруг Клыш ощутил, что его целуют. Жарко и беспорядочно: в плечо, шею, подбородок.

– Данечка! Данечка мой любимый, – подрагивая, бормотал Першуткин. Клыша обдало жаром. Передёрнуло гадливо. Вскочил. Не примеряясь, хлестнул наотмашь. Так что Першуткин со стоном отлетел в угол, на картонную коробку. Зазвенела разбитая посуда.

В ужасе от того, что разоблачил себя, он с новой силой зарыдал, забиваясь всё глубже, будто хотел вовсе раствориться под комодом.

– Т-ты! Сучок!..

Содрогаясь от отвращения, Клыш выскочил в коридор, где едва не налетел на Хахину. Она подслушивала.

Из кухни доносился заунывный плач Матильды Изольдовны.

– Что? В первый раз попал на пидора? – Хахина понимающе хмыкнула. Ухватив Даньку за руку, втянула в свою комнату. Достала из буфета початую чекушку, взболтнула приглашающе.

Разлила водку. Потрясённый Клыш залпом проглотил.

– Почему знаешь, что пидор? – выдохнул он.

– А кто ж ещё? – Валентина усмехнулась. – Когда столько лет дверь в дверь – не ошибёшься. Если парень от баб шарахается, добра не жди. Матильда же с тараканами. Вечно сынка в бабьи тряпки рядила…

– Но женщины же у него есть, – перед глазами Клыша встала полуголая Кармела.

– Держи карман! – Валька расхохоталась злорадно. – Я его как-то, когда фитюлька подросла, затащила. Думаю, пора пацану мужиком стать. Да и по жизни удобно: припрет, – вот оно через стену. Аж ноги сама раздвинула. Так заверещал от страха, будто жопой на муравейник угодил. Заюлил и лесом! Говорю тебе – чистый пидор… Куда?!

Клыш вернулся в комнату Першуткиных.

Борис, едва выбравшийся из угла, в ужасе брякнулся назад, на продавленную коробку.

– Кармела! – произнес Клыш. – Ты с ней живешь?

– Н-не-не-не! – Першуткин энергично замотал головой.

– Так она про тебя знает?

– Знает, – тихо признался Першуткин. – Мы с ней как…

Он запнулся.

– Подружки, – подсказал Клыш. Першуткин безысходно зарыдал.

– А хорошо ли отбивать дружка у подружки? Или у вас, у девочек, так принято? – к Даньке начало возвращаться чувство юмора. Злое.

Першуткин покраснел.

– Она тебя очень любит, Даниил, – сообщил он.

– Это она тебе по-девичьи призналась?

– С её-то гордыней?! Жди больше! Сам, что ли, не вижу! – Першуткин приободрился. – Завтра вернусь, расскажу, что виделись. То-то вспыхнет!

Он кашлянул аккуратно:

– Даня, я хочу просить. Пожалуйста, чтоб никто… А то и впрямь решусь.

Клыш перекрестил его жестом отпускающего грехи священника.

– Я ей скажу, чтоб ждала, – пообещал Першуткин. – Забери ты её. Хватит уж вам друг друга мучить.

Клыш вышел.

В коридоре его поджидала Матильда Изольдовна – с больными глазами:

– Даня, что Боря?

– Жить будет, – успокоил Клыш. «С кем только?» – уточнил он про себя.

В расцветающем утре под аркой, как раз у проржавевшей доски «Наш дом борется за звание «Дома высокой культуры», встретил небритого, одутловатого Сергача. Завидев Клыша, тот бросился навстречу.

– Выпустили? – Клыш уклонился от объятий.

– Вовсе закрыли дело! Благодаря тебе успели вступиться! Скажи, сколько с меня? Только больше двухсот рублей не смогу. Сейчас придётся направо и налево откупаться. Ну, триста – предел!..

Рыкнув, Клыш припустил дальше.

– Чтоб я ещё когда! – крикнул ему вслед Сергач.

Но, видно, дурной навык прилипчив, как инфекция. Через полгода Сергач всё-таки подсел. Был переведён в «ветеранский отдел» и попался на манипуляциях с подержанными инвалидскими «Запорожцами».

Оська Граневич о том, что чудом избежал ареста, даже не узнал.

Удача Юрия Окатова

Удача, кажется, улыбнулась, наконец, Юрию Михайловичу Окатову. Генеральша, вопреки обыкновению, позвонила сама и предложила, не откладывая, приехать. Так что пришлось выехать в четверг после обеда, не дождавшись даже возвращения опергруппы – с кражи из Чухраевского