Женских портретов было немного. Все лица самые обыденные, заурядные, хотя художники из крепостных, конечно, красок не жалели. Розовые губки и щечки и у каждой особы в руках чашка или роза в виде красного куска мяса. Только один портрет останавливал на себе внимание. Это, во-первых, была работа настоящего художника, школы Боровиковского[148]. Кроме того, лицо женщины на портрете было лицом русской красавицы: глаза с поволокой, коса до колен и все прочее. Только выражение лица было не то, что полагается русской красоте. Мягкости, нежности в нем не было и помину! Напротив, оно было зло и коварно, губы кривила недобрая улыбка. Русский придворный костюм шел красавице несказанно! Портрет был во весь рост.

Я и сам сообразил, да и Федор Иванович подтвердил, что это был портрет знаменитой мучительницы Варвары Сидоровны Смолкиной.

– Той самой, что не лежит спокойно в гробу? – спросил Миша.

– Ш-ш! – замахал управляющий руками. – Как можно так выражаться! Варвара Сидоровна – дама, достойная уважения. Она не какая-нибудь самоубивица. Варвара Сидоровна погребена честным погребением.

Управляющий говорил подобострастно, и слова его расходились с теми, что слышали мы от него раньше. Казалось, что Федор Иванович говорит здесь так, имея в виду еще чьи-то уши.

– Эх вы, трус, – сказал Миша, трепля Федора Ивановича по плечу, – боитесь вашей Варвары Сидоровны.

Споря и препираясь, Миша и управляющий ушли из дома. Они отправились «закусить» после долгого осмотра. Ушли и девушки.

Я остался один и долго стоял перед портретом Варвары Сидоровым. Меня интересовала и незаурядная живопись, и сама Варвара Сидоровна с ее психологией мучительницы. На какой почве и почему могла развиться эта страсть. Наконец, мне интересно было всматриваться в черты лица женщины, кровь которой все же текла в моих жилах. Положим, она Смолкина, а я Чижов, но тут причиной то, что два последних потомка фамилии Смолкина умерли преждевременно и как-то быстро, один за другим. Наследство пошло по женской линии и тоже довольно быстро докатилось до меня.

Я так долго и пристально смотрел на портрет, что мне стало казаться, будто он движется и фигура готова выйти из рамы. Я отвел глаза в сторону… и вдруг в проеме дверей вижу стоящую Варвару Сидоровну, точно такую, как она была изображена на портрете… Минута, и она подойдет ко мне. Невольно оглядываюсь на раму… рама пуста – черное пятно. Мурашки побежали у меня по спине. Сердце сначала сжалось, потом бешено застучало! Я не удержался и крикнул.

– Что прикажете, барин? – раздалось у меня за спиною. Я обернулся. У открытого окна стоял садовник Илья и, снявши картуз, почтительно спрашивал:

– Кликать изволили?

Кое-как оправившись, я не без содрогания опять обернулся к портрету и двери. По-прежнему пустой четырехугольник дверей позволял видеть соседнюю маленькую гостиную, а портрет стоял на своем месте.

Окончательно придя в себя, я понял, что у меня от пристального рассматривания портрета случилась зрительная галлюцинация. Явление довольно обыкновенное и много раз описанное. Зафиксированный в зрачке предмет, при стечении разных обстоятельств, «чудится» в другом месте. Он как бы перемещается.

Отдав Илье приказание вновь закрыть старый дом, я отправился во флигель, где Миша и Федор Иванович продолжали закусывать.

Ни тогда, ни после я ни слова не сказал о своем приключении с портретом. Второй раз в дом я уже не заходил, решив, что, когда вернусь из путешествия, тогда и займусь «этим делом», то есть очисткой и приведением дома в порядок. Я уже соображал, что можно будет продать, что оставить.

…

Так прошло две недели. После ухода отца Павла пьяный спор между Мишей и Федором Ивановичем не прекращался. Я ушел в сад. Девушек не было дома, они ушли в гости к учительнице. Не зная, как убить время, я велел запрячь лошадей и поехал на станцию узнать насчет расписания поездов. Мне страстно захотелось тронуться в свое дальнейшее путешествие.

Возвращаюсь со станции поздно вечером и вижу, что в окнах старого дома свет. Что за оказия? Илья, принимая лошадь, докладывает, что Михаил Васильевич и Федор Иванович с барышнями в старом доме. Иду туда.

Миша не только не протрезвел с завтрака, но пьян вдребезги. Федор Иванович, тот «как стеклышко» трезв. Ухаживает за Мишей, уговаривает, поддакивает, боясь гнева пьяного человека и в то же время не смея круто с ним поступить.

– Уж извините, Дмитрий Дмитриевич, – обратился ко мне управляющий, разводя руками, – ничего не мог поделать. Требуют-с!

Оказывается, мысль провести ночь в старом доме, попав в пьяную голову Миши, крепко там засела, а мое необдуманное согласие, сказанное при Федоре Ивановиче, дало этой затее почву.

Нечего говорить, что мне затея Миши ночевать в старом доме очень не понравилась. Резнуло по нервам: Варвара Сидоровна встала передо мною как живая! Но найти предлог для отказа пока не представлялось возможным.

Главная причина отказа – неудобство ночлега в пустом грязном доме – была у меня отнята. Пока я был на станции, по требованию Миши, Федор Иванович привел в порядок маленькую гостиную, что была рядом с залой. Лишнюю паутину сняли, пол вымыли, а посреди комнаты поставили наши две кровати, покрытые чистыми простынями. Не был даже забыт стакан клюквенного морса, что я люблю выпить на ночь.

Не получая моего ответа, Миша сказал:

– Что, трусишь, брат Димитрий? Сознавайся!

Фрося и Паша быстро переглянулись, и я ясно прочел их мысль: «Струсит или нет?»

Что мне было делать в таких обстоятельствах?!

Миша же между тем говорил управляющему:

– Митька струсил, подлец. Ночуй ты со мной, Федор Иванович.

– Помилуйте, Дмитрий Дмитриевич, – обратился ко мне управляющий, белый как мел, – помилуйте, не могу я этого! Лучше увольте совсем. Я уже видел раз барыню Варвару Сидоровну и больше не могу, не в силах.

И управляющий кланялся мне.

– Полно вам, Федор Иванович, говорить пустяки. Кто же вас принуждает ночевать здесь? Ваша добрая воля. Да я сам ничего не имею против, чтобы лечь здесь, раз вы все так хорошо приготовили.

Федор Иванович облегченно вздохнул.

– А я боялся, – сознался он, – что вы прикажете для отвращения огненной беды. Здесь всюду сушь, от одной спички может вспыхнуть все, как порох, а Михаил Васильевич, как изволите видеть, не в себе.

Фрося ясно улыбалась, она была довольна: экзамен на храбрость я выдержал хорошо.

Немного погодя девушки и Федор Иванович ушли, и мы остались одни в старом