Нас сильно угнетала мысль, что, кроме полного, тщательно оберегаемого покоя, мы ничего не могли сделать для нашей дорогой больной.

Обыкновенно за час до заката солнца, время, которое так любила Вера, мы высоко поднимали полы палатки и ставили кровать с больною лицом к заходящему солнцу. Она, видимо, была довольна и оживлялась, жадно смотрела вдаль, на голубое небо, на розовые облака, на золотистый песок степи, на пустынную дорогу. Казалось, она наслаждается всем этим, точно это не печальная пустыня, а что-то живое, милое, родное.

В момент заката солнца лицо ее менялось: оно становилось строгим, сосредоточенным и как бы вдохновленным. На щеках играл яркий румянец, глаза сияли… Мы не смели пошевелиться, заговорить. Но только гас последний луч – и Вера падала на подушки по-прежнему бледная и слабая.

После долгих обсуждений мы наконец решили бросить все и маленькими не утомительными переходами перевезти нашу больную в цивилизованное место, где можно найти врачебную помощь.

Большую часть рабочих-арабов отпустили, а слугам приказали готовиться к отъезду.

За два дня до назначенного срока выезда, вечером, когда Вера спокойно спала, дядя Фра подошел ко мне и проговорил:

«Неужели так и уедем, не взглянув „туда“?» – и он мотнул головою в сторону храма.

Мне самому в ту минуту показалось это невозможным. В двух словах мы решили, как поступить.

Идем немедленно. Вера спит тихо, и Морокка посидит около нее. Мы пойдем только вдвоем – слуг нам не надо. Возьмем с собой факелы и карманные инструменты.

Через минуту мы привели свое намерение в исполнение; потихоньку крадучись от слуг, добрались до раскопок, спустились по ступеням и вошли в наружные коридоры-галереи. Здесь засветили факел и прошли в главное святилище храма.

Как часто целые дни мы проводили здесь, изучали и описывали стенную живопись, зарисовывали изображения богов и красивые орнаменты, а то и просто беседовали, слушая рассказы дяди Фра из истории Древнего Египта, его обычаев и верований. Мы думали, что знаем «наш храм»; мы так привыкли к нему.

Теперь же, при одиноко мерцавшем факеле, мы не узнали места!

Прежде всего, нас охватила жуткая тишина, полная неясного шороха и шелеста. Черная тьма, царящая по углам, раздвинула стены небольшого храма: казалось, целые леса колонн уходят вглубь… а там, за этим лесом колонн, чувствовалось чье-то присутствие, что-то враждебное… неясное… какие-то неясные очертания, тени… какое-то движение, вздохи, стоны…

Главный ужас состоял в том, что при напряженном, внимательном всматривании то, что имело очертание, оказывалось черной, мертвой пустотой. Даже звук и движение как-то расплывались и тонули в ней. А при этом еще неверный свет факела оживил яркие краски и позолоту стен. Я готов был верить, что фигуры ожили и грозно и властно спрашивают нас:

«Как вы смели? Разве вам неизвестен закон, карающий смертью всякого святотатца?»

Статуя богини Гатор, этой женщины с головою коровы, но в царском венце, – под влиянием сильно натянувшихся нервов, – казалась и в самом деле чем-то священным и неприкосновенным! Казалось, ее каменные глаза не только смотрят, но и видят… что сейчас каменные руки поднимутся и упадут на головы дерзких, смевших нарушить покой веков.

Ощущение холода пробегало по спине колющими струйками, сердце сильно билось… Я хотел бежать. Спутник мой стоял молча, и по факелу я видел, как дрожала его рука.

Еще минута – и мы бы не выдержали…

Глава VII

Долго дядя Фра трясущимися руками искал на пьедестале Гатор выступа с головою крокодила, и не сразу удалось ему правильно нажать эту голову…

Наконец, тихо шипя, камень повернулся. Проход был свободен.

Идти ли?.. Еще раз безотчетный ужас перед чем-то, чего не должно делать, сковал нашу волю. Но… Спуск был не крут и не длинен.

Я уже говорил, что заднею стороною храм примыкал к горе, ясно, что в этой горе и находилась знаменитая усыпальница.

Вскоре мы вошли в зал, весь наполненный саркофагами: целые ряды их тянулись вдоль стен. Они были из мрамора, порфира, асбеста – художественной работы и все с изображением знаков царственного достоинства. По украшениям, по надписям можно было судить, что здесь нашли покой только женщины.

Как ни богаты и ни великолепны были эти гробницы, мы их скоро позабыли: все наше внимание остановилось на саркофаге, одиноко стоявшем посередине зала.

Это было что-то из ряда вон выходящее. Саркофаг из светло-розового прозрачного сердолика, с тонкой, точно кружевной, резьбой, с богатым золотым рисунком, несмотря на свою величину, казался легким и изящным, как самая дорогая туалетная вещица.

По иероглифам на крышке саркофага дядя Фра прочел:

«Здесь лежит дочь Тутмеса II[134], почитаемая и великая жрица могучей богини Гатор. Смертный, да не коснись ее останков, пади в прах и молись».

Надпись, конечно, была много высокопарнее и велеречивее. Я точно забыл ее содержание, да дядя Фра не все и мог разобрать.

Меншуткин замолчал, молчал и Казн. Прошло несколько минут.

– Ну и злой гений нашего века, любопытство, – снова раздался беззвучный голос Меншуткина, – толкнул нас дальше.

Точно по уговору, мы тихо сняли тяжелую сердоликовую крышку и положили рядом.

Без большого труда вынули внутренний гроб из белого лака с еще более богатой позолотой и поставили с другой стороны. Так же легко сняли и эту крышку.

Перед нами была мумия.

С первого взгляда не было никакого сомнения, что мумия принадлежит не простой смертной. Дорогие, замечательно тонкие покровы были закрыты сверху сеткой. Сетка – из ровного голубоватого жемчуга, несказанной красоты, сплетена в роскошный рисунок и покрывает мумию от шеи до конца ног. Вместо грубо размалеванного лица, как это бывает у мумий, тонкое золотое покрывало окутывает голову, над которой высятся знаки царственного достоинства. От одежд и дерева идет тонкий аромат духов, сохранившийся тысячелетия.

Все это вместе говорит о знатности и богатстве умершей.

Тихо и осторожно мы вынули мумию и прислонили ее стоя к одной из ближайших колонн.

Зачем мы это сделали – не знаю.

Так же безвольно мы отошли и прислонились к соседнему саркофагу.

Чудный, незнакомый аромат сделался сильнее, яснее, он наполняет голову, сердце. И в ту же минуту мы услышали музыку. Казалось, весь воздух полон тихими нежными звуками. Это не была наша современная музыка, а серебристое дрожание струн – я думаю, что звуки древних египетских систров[135] должны походить на это.

Жуткая тишина и темнота ожили, казалось, аромат и