Нам навстречу выехал приказчик или управляющий в довольно допотопной бричке[142], но на кормленных, хороших лошадях. Бричка на практике тоже оказалась неплохой.

Против всякого ожидания, имение оказалось в хорошем состоянии. Я знал, что количество земли достаточно, но не предполагал, что все это засеяно и эксплуатируется. Тетка по всем данным была хорошей хозяйкой.

Единственным существенным недостатком имения было то, что большой, богатый барский дом был совершенно запущен. Это, при общем порядке и благоустройстве, даже бросалось в глаза.

На мой вопрос, что за причина такой небрежности, управляющий, пыхтя и отводя глаза в сторону, доложил:

– Смею сказать, нечисто там, сударь!

Я и сам вижу, что там должно быть нечисто, и даже очень. Но почему же это?

– Вы не так меня поняли, – возразил управляющий. – Я говорю не насчет чистоты, а что в старом доме, так сказать, «нечисть» водится.

– Ну, Димитрий, и счастливец ты! – засмеялся Миша. – Именье получил в наследство, старый дом, и при этом еще с фамильными привидениями! Вот прелесть-то! Завтра же мы там заночуем. Надо представиться.

Управляющий, покосившись на Мишу, не сказал ни слова. Он пригласил нас в свое помещение к ужину.

Продолжать осмотр, особенно старого дома, было поздно, и мы отправились в помещение управляющего, которое носило громкое название «домовая контора».

К ужину пришли две хорошенькие и молоденькие дочери управляющего – Фрося и Паша, и выползло какое-то старое-престарое существо, надо полагать тоже женского рода.

«Существо» плохо видело, еще хуже слышало и ничего не говорило.

– Бабка Авдотья, отрекомендовал управляющий. – Живет по вечному завещанию прежних господ.

– Ну, живет, так и пусть ее живет! – ответил за меня Миша. – Кому-то нужна такая старая хрычовка!

И он принялся ухаживать за Фросей и Пашей.

– Многие господа интересуются бабкой Авдотьей, – сказал управляющий, обращаясь ко мне. – Бабка Авдотья всю подноготную старых времен знает и помнит.

Час от часа не легче, – смеялся Миша. – Теперь еще и «живые сказания» нашлись.

Миша, оставив девушек, усердно занялся зубровкой[143] и другими напитками.

Что же, придет время, используем эти сказания! На, пей, бабка Авдотья. – И он придвинул ей рюмку вина.

Старуха покачала головой.

– Не употребляет, – заметил управляющий.

– Ну так ты, Федор Иванович, пей. Одному скучно! – не унимался Миша.

– Я что же, я готов! Если господа прикажут.

Миша и управляющий занялись выпивкой, а я переглядывался и улыбался с Фросей и Пашей.

Прошло две недели. Мы с Мишей занимали флигелек, тот самый, в котором жила умершая тетка. Много охотились, валялись на солнце, пели по вечерам с Фросей и Пашей деревенские песни и… начинали изрядно скучать.

Местный батюшка, отец Павел, старенький, седенький старичок, не дождавшись меня ни в церковь, ни к себе, сам первый пришел ко мне с визитом. Это было в конце второй недели. Миша, конечно, не преминул шепнуть мне:

– Все же чин чина почитай! Как-никак, а новый помещик!

Подали закусить.

Отец Павел, видимо не зная, чем меня «почтить», предложил отслужить заупокойную обедню по главной, самой важной и самой богатой владелице именья – Варваре Сидоровне Смолкиной, то есть по моей троюродной или четвероюродной бабушке или прабабушке. От которой собственно, быстро переходя из рук в руки, и досталось мне имение.

Я отклонил предложение.

Миша, по своему обычаю, не утерпел и ввязался в разговор.

Что тревожить бабушку Варвару, пусть себе полеживает в могилке.

– Какая же это тревога? – возразил отец Павел. – Даже напротив. Я за правило и за обязанность полагаю ежемесячно поминать Варвару Сидоровну.

– Почему же вы ей делаете такое предпочтение? – поинтересовался Миша.

– Да как вам доложить… неудобно… – И отец Павел круто перевел разговор на другую тему. Началась усиленная выпивка.

По уходе отца Павла управляющий, который вместе с Мишей во время визита священника успел наугощаться, сказал:

– Отец-то Павел не смеет говорить, порочить предков хозяина.

Что такое, не понимаю, – заявил Миша.

– Говорю, не смеет отец Павел сказать, что бабка-то, Варвара Сидоровна, в земле спокойно не лежит, а все ходят и ходят.

– Как так ходит? Покойница?

– Да так и ходит, как обнаковенно мертвецы ходят! И людям показывается. Уж я вам о том в первый же вечер докладывал. Вы еще тогда таким храбрецом себя показали и сказали: «Завтра же в старом доме заночуем!» Да, видно, не с руки это! Хе-хе-хе, надо полагать, бабка Авдотья все выяснила вам.

Ты, верно, Федор Иванович, меня за труса почитаешь! – закричал Миша. Он был пьян не меньше Федора Ивановича.

– Ничего подобного! Только я полагаю, что бабка Авдотья объяснила вам про госпожу Варвару Сидоровну.

– Много добьешься от вашей бабки Авдотьи, – сказал Миша, успокаиваясь. – Старая хрычовка все перепутала. Она вот говорит, что Варвара Сидоровна засекала людей до смерти, не гнушалась и собственноручной расправы. А сама Варвара Сидоровна была красавицей из красавиц и при этом первой развратницей на всю округу. Ваша бабка Авдотья уверяет, что она сама, Авдотья, «испытала ручку» Варвары Сидоровны. Да каким же это образом?!

Что же, и это быть может! – заспорил управляющий. – Сколько лет бабке Авдотье – неизвестно никому. А как уничтожено крепостное право, еще и ста лет не вышло[144].

Принялись считать, спорить. Оказалось, что бабка Авдотья могла застать и помнить времена крепостничества.

– А насчет моей трусости, – опять вспомнил Миша, – я докажу. Идем сегодня же ночевать в старый дом, Димитрий! Ты со мною, конечно? – говорил он пьяным голосом.

– Ну конечно, с тобой, – ответил я, желая от него отвязаться. Я знал, что ночевать в старом доме нельзя – до того он был запущен и заброшен.

Еще в первые дни приезда, при ярком солнечном свете, я осматривал все комнаты. Федор Иванович, Миша и обе девушки сопровождали меня.

Обходя старинные гостиные и залу, я от души посетовал на тетку: можно ли было бросать такие дорогие и редкие вещи без всякого внимания?! Предоставлять всю обстановку мышам, паукам и моли.

Являлся вопрос: каким образом тетка, такая умная и расчетливая хозяйка, могла отнестись небрежно к такой доходной статье? Объяснение было одно: вера и страх перед привидением старого дома.

Запустение в доме было полное. Шелковые обои отстали, засижены мухами, лепные украшения потолков утонули в тенетах[145], штофная[146] золоченая мебель вся прогрызена мышами, многие из шкапиков и этажерок покосились, видимо проточенные короедами, паркет во многих местах провалился. Одно, за что я сказал тетке спасибо, – не было в доме выбитых окон и стекол. Тут хозяйственные наклонности взяли верх над мертвецами.

Нечего говорить, что в доме оказались и фамильные