– Да с чего же я умру, бабушка Авдотья? – взмолился я.

– Отчего, отчего! Почем я знаю… Может, дорога железная раздавит или другое что! А только умрешь. Кого Варвара Сидоровна облюбовала, тому крышка. Ты наследником заделался, и допрежь тебя[152] были и все померли. Помрешь и ты.

Желая переменить не очень приятный для меня разговор о смерти, я прокричал старухе:

– Скольки лет умерла Варвара Сидоровна, знаешь аль нет?

– Как не знать-то, туто я была, – отвечала бабка Авдотья. – Эдак примерно под сорок лет. Отравил, слышь, ее полюбовник.

Старуха устала от долгого разговора, замолчала и погрузилась в спячку.

Сообщение об отравлении Варвары Сидоровны было новостью. Оказалось, что ни Федор Иванович, ни сам отец Павел о том не слыхали и не подозревали о причине смерти.

– Брешет старая, – сказал управляющий. – Коли бы отрава была, в народе было бы известно.

– Это верно, – подтвердил и отец Павел.

…

Пропутешествовав два месяца, мы попали в С. Во время путешествия все приключения, бывшие в Веселом, и самое Веселое и даже Фрося и Паша были забыты.

Дорожные встречи, новые знакомства, мимолетные романы – властно вытеснили из памяти прожитую полосу жизни.

В С, осматривая старину, зашли и в монастырь. Там монах, сопровождавший нас, обратил мое внимание на образ, писанный в Италии. Монаху в этом можно было поверить: манера письма, краски – все было иное и не напоминало иконной живописи.

– Это дорогой образ, – сказал монах, – и пожертвован давно, одной из ближайших наших помещиц, госпожой Смолкиной.

Нечего говорить, что фамилия Смолкина обратила на себя мое внимание, и я заинтересовался образом. Ведь эта помещица, чего доброго, моя прабабушка! Я спросил об имени жертвовальницы. Монах не знал.

Всматриваясь в лицо иконы, я начал находить сходство с портретом Варвары Сидоровны. Ну конечно же, несомненно, есть что-то общее.

– А какая святая изображена на этой иконе? – спросил я.

– Варвара Великомученица![153]

Точно молния пронеслась перед моими глазами. Я вспомнил ночь в старом доме, грозу, музыку и прекрасную женщину, умоляющую меня на коленях…

– Можно ли пропеть молебен образу Великомученицы? – спросил я монаха. – Но молебен как следует, всем собором и с певчими.

– Почему же нельзя, – ответил монах, – хоть сейчас. Только должен вам сказать, стоить это будет сто рублей.

Я вынул деньги и, подавая монаху, заметил:

– Поскорее!

Тотчас же загудел призывный колокол, и братия начала собираться в церковь. Не прошло и четверти часа, как раздался возглас: «Благословен Бог наш», грянули певчие, и молебен начался.

Я опустился на колени. Все житейское как-то вдруг отошло в сторону, и я, сам не сознавая, погрузился в молитву – в ту чистую, детскую молитву, какой молился ребенком: «Прости, помилуй, благослови».

Небольшой хороший хор пел согласно; священник служил серьезно, истово; монахи стояли, как каменные изваяния.

Мне вспомнилась мать, которую тоже звали Варварой, вспомнились наши молебны святой великомученице, когда мать со слезами вымаливала у «своей» святой «доли» для любимого Мити.

Экстаз меня приподнял, и я молился, как никогда – ни раньше, ни позже. Молился обо всех. Просил прощения и упокоения рабе Божьей Варваре – и я думал в это время не о матери, а о Варваре Сидоровне.

Молебен кончен. Очарование и настроение пропали. Настоятель подходит и справляется о моем имени. Узнав, что я «сосед», наследник Смолкиной Варвары Сидоровны, настоятель предлагает отслужить панихидку по «бабушке», как он называет Варвару Сидоровну.

– Благо и братия в сборе, – прибавляет он.

У меня уже готов сорваться с губ отказ, но в это время монах, мой проводник, шепчет мне:

– Вы, сударь, не беспокойтесь – это за ту же цену.

Мне становится смешно, и я даю согласие.

Идет панихида. От моего восторженного порыва не осталось и следа. Я стою, зеваю по сторонам и думаю, что надо заплатить за панихиду. Нужно ли дать четвертной билет[154] или можно «отъехать» на десятке[155].

…

Через месяц мы расстались с Мишей. Он поехал в Москву, а я – в Веселое с намерением там прочно обосноваться.

Меня встретил, как и в первый раз, сам Федор Иванович. Он доложил, что как в имении, так и в доме, благодаря Бога, все благополучно.

– Есть у меня до вас одно дело, – не утерпел он, – но его я должен сообщить на месте.

Не страдая лишним любопытством, я не расспрашивал.

Дома Федор Иванович сообщил следующее:

– Около месяца тому назад была страшная гроза. Пожалуй, еще похуже той, что была при вас, – говорил управляющий. – Молния и гром не переставали, а дождя не было. Молния упала на деревянную часовенку, что над фамильным склепом. Часовенка сгорела в пять минут. Да и как не сгореть: постройка старая, а засуха перед этим стояла сильная. Все превратилось в порох, уж очень я за дом опасался.

Рассказав о своих страхах и молитвах, Федор Иванович прибавил:

– Что часовня сгорела – это пустяки, все равно не это лето, так будущее, а пришлось бы новую строить. Но беда в том, что после грозы поднялся ливень, старики говорят, что не помнят такого ливня!

Ливень размыл холм, где стояла часовня, и повредил самый склеп. Одна его стена осела и даже обвалилась.

При осмотре оказалось, что несколько гробов вышли наружу[156].

– Слава еще Богу, – говорил управляющий, – гробы крепкие, добротные – мы их назад и продвинули; вот только у одного гроба бок отстал, и ручка оттуда выпала. Ну, конечно, мы гроб оправили, ручку подобрали и с молитвою положили обратно.

– Батюшка отец Павел были, тоже господин урядник[157] и крестьяне. Вот только насчет этого заминка вышла. – И Федор Иванович что-то вертит в руках. – Не знали, как поступить. Крестьяне говорили положить обратно, потому как «от упокойничка». А батюшка отец Павел, а еще больше господин урядник – воспротивились. Они говорят: «Тут ценность немалая, говор пойдет по народу, соблазн будет».

Да оно и правда, не усмотришь, пожалуй, как и грабеж устроят. А батюшка-то еще говорят, что за такой грабеж очень строгое наказание полагается. Потому как тут «оскорбление могил» – ровно как святотатство.

Так что они, отец Павел и господин урядник, и порешили и мне приказали предоставить вам, как единственному законному наследнику.

Тут Федор Иванович подходит к столу и кладет передо мной великолепное кольцо с большим плоским изумрудом в сплошной золотой оправе.

С первого же взгляда кольцо мне показалось знакомым. Я взял его в руку