пива не пожалела. А все за своего Андрия. Более чем вероятно, что в монастыре сидят австрияки. Старики потрухивают, если и не за свою жизнь, то за припрятанные запасы. Наказание навлечь нетрудно, а там и расплачивайся за свою вину гусями и окороками. Твоя старуха, конечно, не знает и не подозревает, что нам совершенно безразлично, где попасть в плен, и случится это сегодня или завтра.

И Петр, печально свистнув, прибавил:

– Не миновать… судьба. Тут как в пословице говорится: «Суженого конем не объедешь»!

По привычке внимательно осматриваясь и изучая местность, мы приблизились к монастырю. Дорога через рощу привела нас не к главному зданию монастыря, а к боковым воротам, вернее, к калитке, прятавшейся в густом кустарнике. Обходить к главному входу было довольно далеко, и мы решили «на счастье» постучать здесь. Солнышко уже зашло за горизонт, и его последние лучи играли на облезлых каменных стенах. Старые, серые, они выглядели очень неприветливо.

Поискав звонка или молотка и не найдя ни того ни другого, я толкнул калитку. К моему величайшему удивлению, она оказалась совершенно не запертой. При первом же моем толчке она свободно открылась, и мы вошли в монастырскую ограду, очутившись на монастырском кладбище.

Видимо, это кладбище, хотя зелени на нем было очень немного и вид оно имело запущенный, все же являлось любимым местом прогулки для монахов. По крайней мере, когда мы вошли, их тут было десятка два. Одни тихо, степенно прогуливались, другие сидели близ старых памятников, а иные прямо лежали на могильных плитах.

Наш приход их взбудоражил. Все без исключения повскакали со своих мест и бросились нам навстречу, точно мы были долгожданными, дорогими гостями. На лицах монахов сияли удивление и радость.

– Наскучались, черные вороны, рады живому человеку! – проворчал Петр.

Несколько голосов обратились к нам с вопросами, но, что они говорили, разобрать я не мог. Несомненно, это было славянское наречие, но какое? Их, этих наречий, и живых, и мертвых, несть числа в Карпатских горах.

Монахи страшно теснились к нам, каждый хотел быть ближе. Меня поддерживали, охраняли, как-то странно суетились, стараясь услужить, точно заискивали в расположении.

Что это они, – ворчал Петр, на которого монахи также наседали, – на водку надеются получить?

Нас повели к главному зданию.

– К приору[162], к приору! – слышались голоса.

Мы двинулись всей гурьбой и вошли в трапезную.

Нам навстречу вышли приор и казначей. Оба монаха были высокие, сухие, седые старики. При виде нас глаза их так же, как и у монахов, загорелись радостью, но они умело старались скрыть и замаскировать ее.

На наше представление по всем правилам салонной вежливости приор также ответил:

– Гуго Трентини, приор здешней обители, а это наш казначей Нико Сапега.

– Господи, какие старинные и знаменитые фамилии! – воскликнул Петр. – Я не так давно читал историю прикарпатской Галиции[163], и имена Трентини и Сапега относятся к восемнадцатому веку. Так, в тысяча семьсот пятидесятом году был погребен один из славнейших героев того времени – ваш тезка и, вероятно, предок Гуго Трентини, – говорил Петр, раскланиваясь еще раз перед старым приором. – Мне так приятно и лестно познакомиться с потомками столь великих и славных героев!

Нас попросили сесть. Начался разговор. Оказалось, что наши хозяева тоже сильны в истории Галиции времен Трентини и Сапега. Петр с большим азартом забросал их вопросами о войнах, борьбе партий и так далее.

Я осмотрелся. Большая трапезная тонула во мраке: двух свечей, стоявших на столе, было слишком мало, чтобы разглядеть комнату.

Простые монахи, проводившие нас, исчезли по знаку приора, но слышно было, что они не ушли, а толкутся в коридоре у дверей.

Я также попробовал вступить в разговор. К моему удивлению, монахи ничего не знали или не хотели знать, вернее, отвечать о том, что творилось теперь. О происходящей войне они точно и не слыхивали. «Замалчивают!» – решил я тогда, предполагая, что они действуют так, подчиняясь приказу военного начальства.

Наступила ночь. Мы с Петром все ждали, что нам предложат ужин. Не тут-то было! Время шло, а приготовлений к трапезе не было видно. Однако хозяева поняли наше переглядывание, и приор сказал:

– Прошу извинить, господа, но по уставу монастыря после заката солнца трапеза у нас не подается.

– Вот завтра, – прибавил казначей, – мы будем иметь честь угостить вас.

И при этих словах отвратительная улыбка проползла по его лицу.

Увидав эту улыбку, я сразу решил: «Ночью нас предадут!»

Всмотревшись пристальнее в лицо казначея, я был поражен его отталкивающим выражением, особенно неприятно бросались в глаза его зубы – белые, острые и крепкие, как клыки собаки, и это у старого человека.

Лица приора я почти не мог видеть: он сидел в тени от высокой спинки своего кресла. Время от времени я посматривал на казначея и волновался все больше и больше: впечатление было скверное, и я решил быть настороже.

Наконец нам предложили отдохнуть и отправиться спать. Нас сдали на руки простым монахам, и те повели нас по коридору в разные стороны.

Я шумно восстал и потребовал дать нам одну общую спальню. С простыми монахами мы сговориться не могли, совершенно не понимая друг друга. Пришлось позвать казначея, и он, выслушав мое требование, что-то сказал монахам и потом, криво улыбаясь и показывая свои волчьи клыки, прибавил, обращаясь к нам:

– Все равно, идите в Восточную башню.

Восточная башня оказалась во втором этаже и была небольшим помещением, страшно запущенным и грязным. Можно было думать, что много лет нога человеческая не ступала в эту башню. Окно башни выходило не во двор монастыря, а куда-то в сторону. Я осмотрелся. Из окна внизу, глубоко в долине, виднелась деревушка, то есть теперь ночью видно было не деревушку, а горящие в ней огни. Я понял, что с этой стороны, с востока, монастырь стоит над обрывом и, судя по огням, довольно значительным.

– Нельзя сказать, чтоб наше помещение отличалось удобством, – заметил Петр. – Тут, надо думать, лет сто никто не спал.

Привыкнув за время похода, а главным образом, за время скитания ко всякой грязи и неудобствам, мы с Петром как-то не оценили и не учли того, что в жилом монастыре, даже и очень бедном, не должно быть таких грязных и запущенных помещений. Мы так привыкли ночевать в сараях, хлевах и даже прямо под каким-нибудь дощатым навесом, что примирились и здесь.

Разостлав шинель на полусгнившей лавке и что-то поворчав, Петр улегся и скоро захрапел. Мне не спалось. Улыбка, а главное, зубы казначея не давали