— Проверьте и проведите их ко мне, да на всякий случай захватите с собой вооружённого санитара, — распорядился Борис.

Затем он вернулся в комнату, быстро обулся, надел китель и снаряжение с кобурой и пистолетом ТТ, надел фуражку и направился к двери.

Борис уже был в кабинете, когда Добин ввёл к нему людей. Они действительно были одеты в форму старого образца, хотя и чисто выстиранную, но очень поношенную, используемую уже несколько лет.

Вошедшие остановились у двери и, щёлкнув каблуками, как это делали обычно немецкие офицеры, представились:

— Военврач третьего ранга Рудянский.

— Военврач третьего ранга Халимов.

Первый был среднего роста, тёмный шатен, с карими близорукими глазами, подтянутый и, видимо, очень энергичный. Говорил он высоким звучным тенором.

Второй — высокий, рыжеватый веснушчатый мужчина с приплюснутым носом, толстыми губами и глазами какого-то неопределённого серо-голубого цвета, над которыми нависали густые рыжие брови, он говорил каким-то вялым густым баском.

Оба они выглядели очень худыми. Щёки у них ввалились, и обмундирование, очевидно, когда-то хорошо подогнанное по фигуре, сейчас висело на них как на вешалках. Представившись, они с ожиданием и некоторым удивлением уставились на Бориса.

Вначале эти пристальные взгляды даже смутили его, но потом он понял, что они рассматривают его обмундирование. Принимая этих посетителей так же, как наркомздрава Эстонии, он надел свой парадный китель, сшитый ему перед началом наступательных действий в портняжной мастерской Военторга из какой-то новой, как будто полученной от англичан, светло-зелёной материи вроде тонкого сукна. На его плечах красовались блестящие серебряные погоны с двумя красными полосами и большой серебряной звёздочкой между ними. На груди справа блестел орден Отечественной войны, а слева висела медаль «За оборону Ленинграда». Очевидно, эти люди такую форму видели впервые, так оно впоследствии и оказалось. Они уже встречались с новой формой Красной армии, но то была обыкновенная полевая форма — гимнастёрка с зелёными пуговицами, защитного цвета погонами, на которых были вышиты красные звёздочки.

Добин, молча наблюдавший, как Алёшкин, встав из-за стола, вежливым жестом пригласил посетителей занять стулья, обратился к начальнику:

— Товарищ майор, я не нужен? Разрешите идти?

— Идите, оставьте там санитаров в коридоре, может быть, мне что-нибудь понадобится, — ответил начальник госпиталя и стал усаживаться в своё небольшое кресло.

Всё это время его мучила неотвязная мысль: где он видел этого уже немолодого, невысокого сухопарого человека? Слушал его голос и ощущал какое-то смутное воспоминание, связанное с названной им фамилией. Это было тем более поразительно, что второй мужчина, как бы в полном контрасте, никакого волнения у него не вызывал.

Садясь, Борис тоже представился:

— Майор медслужбы, начальник хирургического госпиталя Алёшкин Борис Яковлевич.

Он достал из лежавшей на столе коробочки английскую сигарету, закурил её и пододвинул коробку к посетителям, предлагая закурить.

Прошло несколько минут в томительном молчании. Затем один из пришедших, тот, который был пониже, достал из кармана гимнастёрки сложенный вчетверо листок и протянул его Борису. Но прежде, чем взять бумагу, Борис бросил сигарету в пепельницу и вскочил. Его точно что-то осенило, он воскликнул:

— Как, вы сказали, ваша фамилия? Рудянский?

— Да, Рудянский, — удивлённо посмотрев на взволнованного майора, ответил тот.

— Борис Алексеевич?

— Да, — ещё более удивлённо проговорил Рудянский, очевидно, совершенно не понимая, откуда этот неизвестный ему военный врач Красной армии может знать его имя и отчество.

— Вы сын Алексея Михайловича Рудянского из города Темникова?

— Да, — вскочив на ноги, в полном изумлении в третий раз уже почти крикнул Рудянский. — А откуда вы знаете моего отца?

Борис усмехнулся:

— Да уж оттуда… Моя фамилия вам ничего не сказала? Конечно, где было вам, гимназисту восьмого класса, заметить какого-то первоклашку, восторженно наблюдавшего за вашими гимнастическими упражнениями? Ну, а такое имя, как Мария Александровна Пигута, вам ничего не говорит?

— Как же, как же! Её в Темникове все знали. Она была начальницей женской гимназии, затем какой-то советской школой заведовала. Папа с ней был хорошо знаком. В её гимназии моя старшая сестра училась… Ну, а при чём здесь она?

— При том, что она моя бабушка, и я у неё жил после смерти моей матери. Жил до самой её смерти.

— Ну, теперь я припоминаю… Дома был разговор о том, что у Марии Александровны очень молодая дочь-врач от рака умерла. Да, потом говорили, она и сама погибла от этой же болезни. Я на её похоронах был, как раз каникулы шли. Я тогда уже в Москве в университете на медфаке учился.

— Ну вот, видите, мы с вами земляки, значит, это же замечательно! Ведь через столько лет своего гимназического кумира встретить! Я-то помню, что последний раз виделся с вами ещё в гимназии, наверно, в 1917 или 1918 году, а сейчас уже 1944-й. С тех пор, значит, почти 25 лет прошло! Но как вы-то здесь очутились? И почему в такой форме? — довольно бестактно спросил Алёшкин.

Рудянский как-то сразу потускнел, его оживление и радостная улыбка, появившаяся во время рассказа Бориса о выявленном их землячестве, сменилась какой-то грустной гримасой. Он понуро опустился на стул и, указывая на бумагу, которую Борис всё ещё продолжал держать в руках, сказал:

— Прочтите, там всё сказано.

Борис развернул листок, очевидно, вырванный из полевого блокнота, и сразу взглянул на размашистую подпись, стоявшую внизу письма. Это была хорошо знакомый ему росчерк начальника Особого отдела армии (или, как тогда начали его называть, СМЕРШ) Скворцова. Алёшкин в своё время лечил этого подполковника (теперь уже полковника) в связи с ранением, которое тот получил, возглавив атаку одного из батальонов 65-й дивизии, потерявшего в бою командира, ещё под Невской Дубровкой. С тех пор они со Скворцовым были на дружеской ноге. Скворцова перевели в штаб армии почти одновременно с переводом в госпиталь Бориса.

Записка содержала следующее:

«Товарищ Алёшкин! Мы обнаружили около Таллина в одном из бывших баронских замков госпиталь наших военнопленных. К нашему удивлению, все раненые уцелели. Они оказались, хотя и очень истощённые, но хорошо ухоженные, хирургически обработанные. Все они уцелели только потому, что охрана госпиталя, состоявшая из нестроевых фашистских солдат, увидев стремительное наступление наших танков, бросила свои посты и разбежалась кто куда. Направленные для уничтожения раненых эсэсовцы, столкнувшись с нашими наступающими частями, были разбиты и также обратились в бегство. Все раненые числились рядовыми, но, как мы уже успели выяснить, кое-кто под видом рядовых был и из командиров, даже политработников. Все они утверждают, что своим спасением обязаны двум врачам, которые вручат тебе эту записку. Побеседовав с ними и узнав от них кое-какие подробности, я поверил