пойти на прецедент – разговор с представителями блока» (Гурко). По мнению Шидловского, «большая ошибка не пойти на приглашение до начала Думы. Однако большинство склонялось, что на устраиваемый премьером «раут» идти преждевременно… «Мы должны ответить, что с наслаждением пойдем на раут, но не можем до заявления, потому что не знаем, к кому едем» (Шульгин). «На раут не идти: продешевим, – формулировал Милюков. – Нужна еще “обоюдная разведка”».

В итоге «встреча» со Штюрмером произошла в Думе без всяких «таинственных переговоров»225. «Но тут мы натолкнулись на сюрприз совершенно неожиданный», – показывал Милюков, имея в виду посещение Царем Думы. Это было понято оппозицией, как «аванс и до некоторой степени покаяние за роспуск Думы на блоке». В действительности великое «историческое событие», как назвал председатель Думы посещение представительного Собрания Царем, превратилось только в «осложняющее обстоятельство», как выражался Милюков. Сам председатель Думы должен был признать, что «вышло как-то куце». Провожая Царя, Родзянко будто бы ему сказал (беру выдержку из стенограммы показаний): «Вы изволили пожаловать. А дальше что?» – «Вы говорите насчет чего?» Я говорю: «Ну а ответственное министерство?» Он говорит: «Ну, об этом я еще подумаю»226.

Составленная в «либеральных» тонах речь нового премьера не удовлетворила, конечно, оппозицию… «В заявлении его, – вспоминал Милюков, – категорически упоминалась фраза об исторических устоях, которые остаются незыблемыми, на которых росло и укрепилось русское государство – фраза сакраментальная, – про конституционализм, и про самодержавие… После этого было уже не трудно кончить это заседание так, как предполагалось раньше – выступлением от имени всего блока… Когда мне пришлось выступить на следующий день, я говорил, что это не министерство доверия, а что это министерство недоверия к русскому народу… и указал, что страна считает петроградские события пятым фронтом».

В нашу задачу сейчас не входит политическая оценка по существу государственных событий того времени, для нас важно в данном случае установить лишь то, что «они»-то считали посещение Гос. Думы 9 февраля «авансом» общественности. Мемуаристы, писавшие до ознакомления с опубликованными письмами Императрицы и передававшие, таким образом, отзвуки современности, довольно упорно утверждают, что поступок Императора вызвал большое неудовольствие и даже негодование А. Ф. …«Говорили, он сделал это за свой страх, – доказывал Родзянко, – и когда приехал к Императрице, ему тогда попало»227.

Позже в эмигрантских воспоминаниях Родзянко повторил: «Она резко говорила против по наущению своего злого гения». Со слов Сазонова Палеолог записал, что Царь боялся истерической сцены со стороны жены и что Царица в действительности осудила сделанный шаг для соглашения с думской общественностью (то же самое сказала французскому послу и кн. Палей).

Как фактически созревала мысль о посещении Думы и насколько правдоподобен рассказ Хвостова, на который в своем исследовании опирается Семенников (Хвостов «очень хорошо» рассказал), мы видели.

«Довольны ли вы вчерашним днем?» – спросил Царь Штюрмера. Как истый царедворец, Штюрмер в «письменном докладе» охарактеризовал «событие» 9 февраля: «Замедлил своим по сему представлением, почитая необходимым выразить не только пережитое счастье первых впечатлений, но и наблюдение над тем, при каких настроениях протекают первые дни работы законодательных учреждений. Не говоря уже о сих последних, все общество и вся печать с исключительным единодушием признала день 9 февраля днем огромного внутреннего значения, днем историческим. Под непосредственным влиянием этого дня речи наиболее несдержанных ораторов Гос. Думы были заметно смягчены в тех своих частях, которые по заранее намеченному плану должны были способствовать возбуждению общества и печати. Трехдневные общие прения по вопросу об обращении правительства… протекли без всякого подъема, и прения закончились простым переходом Гос. Думы к очередным делам, без внесения на обсуждение Гос. Думы какой-либо формулы… Все это дает мне возможность представить, что те пары, которые в течение ряда месяцев бережно накапливались водителями оппозиции, в значительной мере уже выпущены и, как показывают все наблюдения, без тех последствий, на которые были рассчитаны».

Насколько официальный оптимизм премьера соответствовал действительности, видно хотя бы из донесения в Департамент полиции начальника московского Охр. отделения Мартынова 25 февраля, воспроизводившего по обычаю, на основании агентурных сведений, настроение на закончившемся VI съезде партии Народной Свободы, т.е. той политической группы, которой фактически принадлежало идейное руководство в думском прогрессивном блоке. Ударным выступлением агентура считала речь Шингарева, приводя его якобы «подлинные слова». Шингарев считал величайшей ошибкой идти навстречу «лисьей политике» Штюрмера: «Для нас он в сто раз хуже Горемыкина…»228, «там была безумная ставка реакции», но в лице Горемыкина «мы имели… прямолинейную и честную власть, Штюрмер же воплощенная провокация… Его задача – обмануть и выиграть время… Ответ может быть… только один: требование немедленного ухода… Власть сама себя завлекла в пучину… Такой власти мы не можем бросить и обрывка веревки… и колебания… нам не простили бы ни современность, ни история…» Агентура считала, что речь Шингарева «в сущности была направлена против Милюкова, который во фракционных совещаниях не один раз колебался и не прочь был вести переговоры с Правительством». Агенты отмечали столь же решительное настроение и у Маклакова: он «прямо сказал, что настроение Москвы сверху донизу таково, что малейшее “заигрывание” со Штюрмером способно безвозвратно похоронить в глазах Москвы престиж кадетской партии»229. «Либеральный уклон декларации Штюрмера настолько, с другой стороны, не удовлетворил “правых”, что в конце февраля происходило “при весьма конспиративной обстановке”, какое-то совещание правых фракций Гос. Думы и Гос. Совета, где решено было проводить в кандидаты на пост премьера Танеева. Правда, это были только слухи в думских кулуарах и на “фракционных собраниях прогрессивного блока”».

Как же реагировала верховная власть? Царица писала тотчас же уехавшему после думского заседания мужу: «Могу представить себе глубину впечатления, произведенного на всех твоим присутствием в Думе и Гос. Совете. Дай Бог, чтобы оно побудило всех к усердной и единодушной работе на благо и величие нашего возлюбленного отечества, увидеть тебя значит так много. И ты нашел как раз подходящие слова…» Самообман, конечно, не мог длиться, но наличие его с ясностью опровергает басню, связывавшую назначение Штюрмера с особливой подготовкой сепаратного мира.

4. Призраки мира

Из февральского (1916 г.) донесения Департамента полиции совершенно отчетливо видно, что в общественном сознании того времени