При назначении между Царем и будущим министром в ноябре произошел такой разговор. Наумов заявил о своем «категорическом отказе», ссылаясь на то, что он «искренний сторонник» ушедших министров – Самарина и кн. Щербатова: «более верноподданным, чем они были, я быть не могу». «Вы человек земли, – возразил ему Царь, не желая принимать отказ своего или А. Ф. кандидата, – вы человек правды». Наумов на министерском посту держал себя независимо: рвал «публично» рекомендательные записки митр. Питирима, отказывал в приеме Распутину, являвшемуся к нему с какой-то «титулованной дамой». В глухой борьбе между министрами относительно Гос. Думы настаивал в Совете на ее созыве без каких-либо «условий» и указывал «неоднократно» и «настойчиво» Царю, что «ежели он сойдется с Гос. Думой (состоявшей «наполовину из добрых земцев») на началах полного доверия, полной искренности, то дело и войны и государственного строительства может наладиться более или менее хорошо». И Император ему столь же «неоднократно» обещал, что так, как он докладывал, так «и будет».

И эту общественную линию должен был проводить Штюрмер, который имел исключительно плохую в этом отношении славу и мог рассматриваться только как ставленник реакции! Непонятная аберрация! И все-таки факт остается фактом: Штюрмер («святочный дед», как прозвали его, по словам Шульгина, в Петербурге) вовсе не был назначен «умышленно наперекор общественному мнению». Член Гос. Думы Мансырев, принадлежавший к фракции к.-д., даже говорит в воспоминаниях, что в думских кругах в то время многие назначение Штюрмера склонны были рассматривать как победу «блока» и только позже назначение Штюрмера связали с закулисной игрой сепаратного мира. Так, в октябре член Гос. Совета Шебеко в собрании прогрессивного блока вспоминал слова «одного из близких к правительству лиц», сказанные «после успешной» борьбы Думы с Горемыкиным: «Конечно, Горемыкин старик, но при Горемыкине не будет толков о преждевременном мире, а этот на все пойдет. Теперь слухи, что мирные течения поддерживаются, обоснованны». (Запись Милюкова.) Сам же Штюрмер говорил Белецкому (так показывал последний), что он сумеет при «либеральном отношении своей политики сжать в нужных случаях в бархатных перчатках не отвечающие его задачам порывы общественности».

Первые шаги «нового премьера» не встретили одобрения в лагере тех, кто держался за «призрак самодержавия». Упоминавшийся уже Пасхалов писал 23 января лидеру «дубровинцев»: «Новый премьер поспешил отречься от солидарности партийной и расшаркаться перед “общественностью”, этим новым фетишем либерального словоблудия. Признак далеко не утешительный, а если предшественник его устранился по разногласию о том, в каких пределах допустить безобразничать в предстоящую сессию Гос. Думы, то и вовсе плохой».

3. Царь в Думе

С назначением Штюрмера связано одно необычайное в летописи занятий Гос. Думы событие – неожиданное посещение Императором заседания Думы. По мнению сторонников тезы подготовки сепаратного мира, то был лишь «придуманный Распутиным маневр» для того, чтобы несколько парализовать враждебную встречу Думы с Штюрмером. Между тем совершенно очевидно, что «историческое событие», происшедшее 9 февраля, явилось осуществлением проекта, о котором говорилось еще в ноябрьских письмах Н. А. к А. Ф., т.е. тогда, когда о Штюрмере и разговора не было. Напомним, что в письмах А. Ф. несколько раз подчеркивалось, что эта мысль принадлежала как бы самому Царю. Может быть, здесь следует увидеть лишь своего рода педагогический прием, но столь же допустимо и предположение, что Распутин, как это бывало, ухватился за услышанное и преподносил потом (или преподносила А. Ф.) как нечто свое боговдохновленное. Во всяком случае, дело было не так просто, как изобразил Хвостов «толстый» в показаниях: сказал Распутин «папаше» поехать в Думу, тот и поехал. Не соответствовало оно и версии, в значительной степени измышленной хвастливым Манасевичем-Мануйловым. По его словам, мысль о посещении Царем Думы явилась у Мануйлова при беседе с Бурцевым (с некоторым санфасонством218 он называл последнего своим «приятелем»), который беспокоился происками реакционной партии и говорил, что «нужно что-нибудь такое сильное, чтобы разбить эту волну». Мысль Манасевича встретила одобрение Бурцева, хотя он и отнесся скептически к возможности ее осуществления. «Я поехал к Распутину, – показывает Манасевич, – и говорю: “Вот, слушай, так и так, говорят против Думы”. – “Да, да, это все клопы, которые ворочаются против Думы, но и клопы кусаются и могут наделать бед”. Я говорю ему: “Ты имеешь влияние, устрой так, чтобы папаша приехал в Думу”. Он стал бегать по комнате, а потом говорит: “Ну, ладно, папаша приедет в Думу, ты скажи этому старикашке (Штюрмеру), что папаша будет в Думе и, если его спросят, чтобы не артачился”. Я тогда сказал Штюрмеру, что есть такое предположение, что, вероятно, будет Царь. Он отнесся очень сочувственно. И представьте себе, через 4—5 дней Царь был в Думе».

Полицейский начальник бывшего охранника не желает пальмы первенства отдавать подчиненному: это он, Белецкий, и Хвостов «рекомендовали посещение Государем Государственной Думы». Председатель Гос. Думы приписывает инициативу себе и вспоминает: «Открытие Думы было назначено на 9 февраля. 4 февраля было получено радостное известие о взятии нашими войсками Эрзерума… Этот военный успех облегчил примирение с членами Думы и как-то сгладил последние вызовы власти… Послы союзных держав… обращались ко мне, желая проверить слухи об окончательном роспуске Думы… Надо было придумать что-нибудь, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество; необходимо было, как я считал, убедить Государя посетить Думу… Но кто мог уговорить на такой шаг Царя. Первым делом надо было обратиться к Штюрмеру и заручиться обещанием не мешать и не отговаривать Царя. Бюрократ в душе, Штюрмер испугался возможности подобного шага, но все-таки обещал не вмешиваться, особенно после того, как ему объяснил всю выигрышную сторону этого для него лично: в обществе могли предположить, что это он, новый премьер, внушил такую благую мысль Государю. После этого я решил прибегнуть к помощи некоего Клопова, старого идеалиста, патриота, которого Царь давно знал и любил, и допускал к себе. Клопов этот бывал и у меня. Он согласился и написал Царю письмо, изложив доводы касательно посещения Думы. Скоро он получил ответ следующего содержания: “Господь благослови. Николай”».

Спутал ли хронологически Родзянко, или вокруг фантастического, но реального Клопова сплелся клубок противоречивых легенд219, в данном случае довольно безразлично, ибо, очевидно, не Клопов побудил Царя принять решение выступить в Думе. Уже 4 февраля Царь, без предварительных переговоров, написал жене: «Я хочу