* И потом…

(1)  — На х…

Часть 20. AND ME TOO.

20. AND ME TOO.*

Рой опять нервничает. В принципе, как и всегда перед выставкой. Он снова заявил, что его нет. Его и правда нет. Дома, потому что он там не появляется. В галерее, потому что он оттуда не вылезает, но это не имеет значения. Время сползает асфальтоукладчиком с горы. И кто только выпустил его, позабыв проверить тормоза? Календарь складывается веером, зажевывая дни. Три. Два. Завтра. Муза пятый час сидит на высоком стуле в кольце пепла на полу, беспрестанно болтая туфлей на стопе с высоким подъемом. Она уже ничего не пытается говорить. Бесполезно. Маккена взрывается. Так она и сидит, внешне болтая ногой и пуская колечки дыма из лакового мундштука, а внутренне восхищаясь происходящим. Рой подобен ягуару. Она давно это определила. Выгибается, приседает, изогнувшись, потягивается. Нет, не ягуару. Пантере. С него так и течет лоск. Блестящая шкурка. Дорогая зверюга. Сейчас разомнется перед прыжком… Он и спит так же. Выгнется, вывернется и спит. Потому что один. Временами муза перестает трясти ногой и морщит нос. Она всегда так делает, когда начинает думать над тем, зачем ей до сих пор нужна девственность. Она размышляет несколько секунд, а потом в очередной раз приходит к выводу, что, пожалуй, пусть все останется, как есть. Она все еще желанна, не познана и чувственно-загадочна. Червь обыденности пожрет ее притягательность, и, в конце концов, наступит время, когда она уже не сможет так возбуждать. Рой обожает ее, хоть и старается не подать вида, но она-то знает. Кто, как не он — главный мужчина ее жизни?

Во все щели подобно тараканьей стае лезут газетчики. День ото дня галерея распухает, словно луковица, покрываясь шелухой всевозможных догадок. Статьи и статейки о надвигающейся катастрофе изобилуют тупыми предположениями. Вот уже сколько времени слова, такие, как «креативный», «альтернативный», «скандальный» всевозможными способами склоняются, спрягаются, сношаются и возводятся в степени, времена и числа. Из них даже корни пытались извлекать. Папарацци точат когти, готовясь нападать и рвать зубами свежеприготовленный стейк с кровью. Алкоголь проваливается в Маккену, словно в пропасть, и, видимо испаряется оттуда, не всасываясь. Рой не пьянеет. Ему некогда. Все вроде бы готово к открытию, но он недоволен. Изводит технический персонал, а ему плевать. Муза продолжает болтать туфлей. Говорить бесполезно, он все равно будет спорить. Рой талантлив и безумен. Ей нравится это. Это хорошо. Он всегда знает, чего хочет. Они с ним похожи. Непредсказуемы оба. Альтернативный креатив.

Композиция строгая. Черно-белый цвет и больше ничего, но это возбуждает. Холодность фотографий тонет в клубящейся взвеси флюидов. Маккена рассыпает их повсюду. Они легкие и от любого дуновения взмывают, закручиваясь беспокойными клубками. Определенно, надо слишком быть художником, чтобы сделать такую экспозицию, а Рой сейчас и есть это сплошное «слишком». Музе триста лет (ну, это она так говорит), и за последние полтысячи она повидала многое, но никогда, ни разу за прошедшие тысячи две она не видела столь тонкой работы. Микронные доли секунды наложены на прозрачную фотобумагу и скреплены невидимыми стяжками. Листы в рамках кажутся грубым картоном, которому однозначно не достает прозрачности. Пять сантиметров пространства между снимками и фоном слишком густые, из-за чего заднее изображение приобретает некую тяжесть, но Рой нашел решение. Он выполаскивает это расстояние светом. Определенным. Мягким. Выверенного оттенка. Чуть вогнутые стенды позволяют сконцентрировать восприятие, направляя взгляд в ловушки точного ракурса. На снимки нельзя посмотреть сбоку. На них просто исчезает изображение. Казалось бы, то, что он сделал невозможно технически, но он переломал законы, снес доказательства и… Он это сделал.

— Все. Больше не могу, — признается Маккена.

— И, слава богу, — выпуская неровное колечко дыма, соглашается муза.

— Не достает чувственности. Слишком грубо.

— Ее и не может доставать, потому что вот уже, наверное, дня три, как ты исчерпал ее до дна. Звезда моя, у всего есть предел.

— Но он не такой! — не соглашается Рой. — Я хочу, чтобы он был живой и теплый!

— Прости, милый, но, боюсь, это невозможно. Начнем с того, что ты не скульптор. И даже будь ты им, вряд ли достиг бы того, чего хочешь.

— Но почему?!

— Видишь ли, душа моя, живой человек греет пространство вокруг себя. Оно становится теплым и живым. Неживое — это лишь граффити живого. Ты можешь лишь приблизится к этому, но достичь… Никогда. Даже Леонардо и Рафаэлю этого не удалось. Они грели материалы, которые использовали своим теплом, но и краски, и глина, и мрамор — неподвижная материя. Ее клетки не трепещут. В них не взрываются ядра. Что хочешь ты от техники, которой творишь ты? Твои камеры — всего лишь набор деталей, который призван заниматься констатацией. Энди — живой человек. Как и любого другого его нельзя повторить с помощью статичных материалов. Вот и все. Если когда-нибудь тебе удастся прибавить к снимкам фактуру, тепло, запах и звук… Ведь я говорю об основном, тогда да. Но ведь и этот набор поверхностен, а человек собран из большего… в миллионы раз большего набора чего-то.

— Неужели никогда не достичь совершенства?

— Никогда. Все это лишь копии, а копии, сколь совершенны они ни были бы, не будут аналогичны оригиналу. Это закон, милый.

— Зачем я тогда занимаюсь этим, раз…

— Ты состоишь из этого. Это нужно тебе, чтобы жить. Твой идеал навсегда останется идеалом, который ты не постигнешь.

— Грустно, — сознался Маккена. — Все зря.

— Нет. Если посмотреть на все с другой стороны, можно прийти к чудесному выводу. Живой человек не может остановить время. Не может сделать шаг назад. Он уже никогда не сможет быть таким, каким был минуту, день, год назад. Картины, скульптуры и снимки могут. Им подвластно кристаллизовать память и тем самым дать изображению возможность пройти сквозь века.

— Раз так, что ты тогда делаешь здесь?

— Я? Любуюсь тобой. Ты невозможен, Рой. Непостижим настолько, что я не перестаю восхищаться.

— Брось!

— Давай.

— Что давать?

— То, что ты хочешь, чтобы я бросила.

— Да, ну тебя!

— Согласна. Да, ну меня.

Маккена вернулся в студию. Раздражение сменилось усталостью, а она незаметно выдавилась сном. Сновидения, видно, соскучились и, толкаясь, лезли одно на другое. Это броуновское движение атаковало всю ночь, и наутро Рой понял, что устал еще больше. Шесть. Слишком поздно, чтобы уснуть вновь, слишком рано, чтобы окончательно проснуться. Маккена вылез из-под одеяла и обнаженным отправился в гостиную. Он почти достиг нижней точки лестницы, когда дверь неожиданно распахнулась, и в студии появилась Ольга.

— Господи! — воскликнула женщина и осеклась.

— Где? — вяло спросил Рой, почесывая шею.

— Вы, — она запнулась, растерялась и пыталась судорожно отыскать себя.

— Если я Господи - падайте на колени. Если нет, я, пожалуй, все же пройду в ванну.

— Господин Маккена!

— Слава богу, опознали. Я рад. Доброе утро, Ольга.

— Доброе. Простите, я не знала, что вы…

— Мужчина? — поддел ее Рой. — Надеюсь, теперь вы в этом убедились.

— Да уж, — согласилась Ольга. — В полной мере.

— Обещаю, — произнес Маккена, все еще стоя напротив нее, — чтобы вы так не смущались, прихватить полотенце на обратном пути.

— Будьте так любезны, — только сейчас Ольга, наконец, покраснела.

Рой направился к ванной, но вдруг развернулся и спросил:

— Время шесть. Как вас угораздило принестись в такую рань?

Женщина отвернулась, делая вид, что чем-то занята.

— У вас сегодня выставка. Хочу успеть всунуть в вас кусок завтрака.

— Всунуть в меня кусок завтрака. Звучит как-то двойственно, и не скажу, что эротично. Хотя… В этом есть что-то привлекательное. Процесс всовывания не вызывает у меня отторжения. Я подумаю над этим.

— Господи, как я могла к этому привыкнуть? — задалась вопросом женщина и улыбнулась, когда Маккена окончательно исчез в душе, но она уже действительно привыкла.

— Вы неотразимы! — воскликнула Ольга, когда Рой спустился вниз.

Он действительно был неотразим в строгом черном костюме, при белой рубашке и алом тонком галстуке.

— Ни в одной луже? — уточнил Маккена.

— Наверное, будь я моложе, я заинтересовалась бы вами.

— Гиблое занятие. К тому же утром я не произвел на вас впечатление. Или произвел.

— Вы, простите, были слишком