Та смутилась. Подумала, теребя край сари, виновато покосилась на Амбапали.

– Пусть Сарасвати решает, я тебе не судья.

Подчиняясь нахлынувшим чувствам, она горячо обняла шудрянку, прижалась к ее лицу щекой. Обе молча сидели, не в силах стряхнуть охватившую их тоску.

Вдруг из дома послышался плач маленького Бхимы. Вината кинулась в комнату, что-то зашептала, успокаивая мальчика. Вскоре донеслось ее тихое пение, прокатилось по лестнице нежными звуками и растворилось в шелесте ночного леса.

Фаланга приближалась к Пурушапуре.

Оставив в Сиркапе тяжелораненых, саперов, а также часть конницы, Гермей отправился с войском в долину Кубхи. Пурушапура являлась важным стратегическим пунктом, где пересекались торговые дороги Паропамиса, северного Хиндустана и царства Шулэ[236].

Лучшего места для долгой стоянки армии не найти. Тем более что город находится в нескольких днях пути[237] от Синдха, так что основные силы греков всегда смогут прийти на помощь гарнизону Сиркапа, если Раджувула задумает вернуться.

Оставался один дневной переход до Кохатских гор. Колонну замыкали обозные повозки, в одной из которых сидела Шейда. Она еще не оправилась от ран, но благодаря искусству Бассарея за ее жизнь можно было не опасаться.

На бледном лице все таким же непокорным светом горели карие глаза. Апаритка бережно поддерживала кисть, обернутую пропитанной мазью корпией, и морщилась, когда телега подпрыгивала на ухабах.

На закате с обозом поравнялся Гермей. Он несколько раз предлагал Шейде переночевать в его шатре, но она отвечала отказом, предпочитая общество санитарок, которые помогали менять повязку.

Полемарх давно перестал считать ее пленницей, позволял делать все, что та захочет. Он участливо посмотрел на апаритку. Его взгляд говорил лучше всяких слов: Шейда прочитала в нем заботу, нежность, тревогу, и ее сердце неожиданно ответило, забилось сильнее.

– Я смогу вечером помыться в твоем шатре? – спросила она, густо покраснев. – Не хочу в таком виде предстать перед отцом.

– Конечно, – македонянин с готовностью согласился, даже не пытаясь скрыть радость. – Отгорожу тебе угол, как раньше, прикажу налить в бочку теплой воды.

– Тогда я приду, – смущенно проговорила апаритка…

Сбросив хитон, Шейда выглянула из-за занавески. В шатре никого не было. Над курильницей, в которой потрескивали сандаловые щепки, поднимался легкий ароматный дым. Тогда она скользнула к бочке. Улыбнулась, увидев, что на поверхности воды плавают цветы жасмина. Нежно погладила бутоны. Потом с наслаждением уселась в приготовленную ванну, стараясь не замочить повязку на больной руке. Закрыла глаза от наслаждения.

Намазавшись смесью древесной золы, жира и воска, потерла тело мочалкой из иссопа.

Наконец потянулась за куском льняной ткани, чтобы вытереться. И резко села обратно, разбрызгивая воду.

Раздвинув полог, в шатер вошел Гермей. Шейда замерла. Ей одновременно хотелось, чтобы он ушел… и остался. Македонянин подошел к бочке, остановился в нерешительности. Вдруг она почувствовала на лице нежное легкое прикосновение. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Шейда потерлась щекой о его ладонь. Тогда он нашел ее руку и потянул к себе, предлагая встать.

Она медленно поднялась, а он окутал ее тело тканью. Шейда повернулась к нему лицом, внимательно посмотрела в глаза. Еще через мгновение оба слились в поцелуе…

Лагерь разбили на прежнем месте.

Вместо деревьев, на которых весной распяли апаритов, из земли торчали безобразные обрубки. Вскоре разведка доложила, что с гор спустился Хуман с горсткой воинов. Он снова шел среди расступившихся гоплитов, держа в руках секиру.

Войдя в шатер, вождь уставился тяжелым взглядом на сидящую перед ним пару. Ему хватило нескольких секунд, чтобы оценить ситуацию. Шейда смотрела на отца с отчаянной надеждой, не снимая ладонь с колена Гермея. Раненую руку она задрапировала шелковым шарфом.

– Ты забрал у меня сына, теперь хочешь забрать дочь, – хрипло процедил вождь, сжав секиру так, что побелели костяшки пальцев.

Когда Шейда перевела, Гермей поднялся с клисмоса, спокойно сказал:

– Я сдержал слово, насилия не было. Она в любой момент может уйти, потому что больше не пленница. Пусть сама сделает выбор.

Оба посмотрели на Шейду.

– Отец, прости, я остаюсь, – твердо сказала та.

Хуман тяжело вздохнул. Затем поднял налитые ненавистью глаза на македонянина.

– Не думай, что вместе с моей дочерью ты получил всех апаритов.

– И не думал. Эллины никому не навязываются в друзья. Но от нашей дружбы мало кто отказывается. Пока гоплиты не начнут гибнуть от стрел апаритов, вход в мой шатер для тебя открыт. Так что не торопись делать выводы, взвесь все за и против. Лучше рубить стволы для хижин, чем для засеки. Если хочешь, уходи…

Ссутулившись, Хуман покинул шатер. Гермей проводил его хмурым взглядом, потом повернулся к апаритке.

– Он вернется, – сказала она.

Встала, положила ладонь ему на плечо.

– Я его знаю, если сразу не сказал «нет», значит, будет думать.

Гермей молча погладил ее щеку, как тогда, возле купели. Она ответила взглядом, полным тепла и доверия. Тонкое пламя светильника подрагивало, бросая трепетные отблески на натянутую холстину шатра.

Хан[238] в Капише был похож на сотни таких же постоялых дворов, разбросанных по Бактриане.

Выгульная площадка оглашалась криками ослов и верблюдов, призывным ржаньем лошадей. Лаяли собаки, охраняя отары от чужаков, погонщики переговаривались на смеси диалектов.

Постояльцы хана прекрасно понимали друг друга, ведь во всех языках есть слова, обозначающие главные атрибуты похода, и они известны каждому. К тому же купцы-бхараты, хоть и говорят на разных наречиях, но почти все знают санскрит, а любой парфянин говорит на пехлеви. Торговцам из далекой Сирии или Армении приходится труднее, потому что за Ктесифоном по-арамейски говорит только знать, даром что персы и бактрийцы пишут арамейскими буквами. Выручает греческий, официальный язык Бактрианы.

Иешуа сидел на камне, отдыхая после длинного перегона между Пурушапурой и Капишей. Он с сожалением рассматривал вконец изношенные сандалии: ремни стерлись, держатся на честном слове, того и гляди порвутся.

Иудей нанялся погонщиком к бхарату, который вез в Бактру хлопковые ткани и пряности. Тот не поскупился и оплатил место в большом караване под охраной конных кшатриев из Малвы.

Внезапно послышался резкий заунывный звук. Шофар? Иешуа в недоумении обернулся к воротам. На постоялый двор, взбивая ногами пыль, заходили бактрианы, нагруженные связками слоновьих бивней. Сидящий на осле погонщик предупреждал хозяина хана о прибытии каравана сигналом бараньего рога.

Впереди процессии вышагивал невысокий мужчина в запыленном халате и головной повязке с агалом, ведя верблюда за недоуздок. Что-то в его облике показалось Иешуа знакомым – хромота, что ли. Да нет, не может быть…

Он в волнении вскочил, пристально вглядываясь в гостя. Потом бросился к нему, не обращая внимания на оторвавшуюся от резкого движения подошву сандалии.

Купец обжег иудея до боли знакомым взглядом: ироничным, умным, внимательным.

– Бен-Цион! – только и смог проговорить Иешуа, прижимая друга к груди.

Отстранившись, с любовь всмотрелся в его лицо. Борода с проседью, морщины, лоб