Мы уже доехали до моста Согласия, как Бреггер сломался. Он повернулся с переднего сиденья, окинул меня пронзительным взглядом и наконец выдавил сквозь решетку:

– Так за что же, ты, Моррисон, дедушку-то порешил?

Лицо его исказила кривая ухмылка.

– Видишь ли, Фрэнк, – я сделал серьезное лицо, – ты же сам мне сказал, что пожилых людей нужно убивать, чтобы муниципалитет сэкономил на пенсиях… Я вообще не понимаю, зачем ты меня так подставил в нашем общем деле, я ведь признаюсь, что ты меня надоумил…

– Смейся-смейся, – кровь от его лица отхлынула, наверное, от гнева, – сейчас с тобой разберутся…

Каменные стены коридоров на Пиллар, 39 я знал очень хорошо. Правда, в основном я был тут кем-то вроде конвоира, в общем, не в наручниках.

С меня сняли шляпу, плащ и пиджак, остался я в брюках и белой сорочке.

Вещи были упакованы в пластиковый мешок, на который наклеили бумажку с моим именем и номером дела.

Сначала я около получаса просидел в караулке, но потом за мной пришли двое, вежливо и тактично предложили мне следовать за ними.

Ну, я решил уважить их просьбу.

Мы спустились на первый ярус подвала.

Пахло сыростью, а на потолке тускло сияли оранжевые артефактные лампы.

Шаги моих провожатых гулко отражались от каменных стен, и везде стояли часовые… не везде, конечно, но план побега я сразу же отверг – тут нужен пулемет…

Меня грубо ткнули носом в стену, открыли металлическую дверь камеры с номером восемь, после чего, резко гаркнув «налево», затолкали в каменный мешок.

Да… не так я представлял себе сегодняшний день – ну совсем не так, как говаривал в приступе самолюбования Энтони Гурв в фильме «Месть Йети»…

Пахло потом и испражнениями. В тусклом свете каменной коробки я увидел по краям две двухъярусных кровати, в просторечии «шконки», и два же хмурых взгляда джентльменов, сидящих за грубым пластиковым кубом, заменяющем стол, где они играли в кости.

В правом углу висела узкая ржавая раковина с краном, и в левом – унитаз без крышки, в рыжих разводах.

– Приветствую вас, джентльмены! – сказал я как можно более беззаботно.

Один из джентльменов с выпуклой, словно фонарь, лысиной и крючковатым носом с обвислыми пегими усами оскалил рот, в котором сверкнул металлический зуб, и сказал скрипучим голосом:

– О! Да это же наш вице-президент Алан Грин! Милости прошу к нашему шалашу!

– А я слышал, что он «петушок»! – тонким голосом ответил второй, с гниловатыми зубами и отечными глазами.

– Сквозняк! – укоризненно одернул его первый. – Как ты можешь говорить такое про первых лиц правительства! Ну-ка, кружись!

И тот осенил себя круговым знамением Святого Зодиака.

– Хотя, – продолжил скрипучий, – кто их там знает, этих наших начальников, может, и нравится задницу подставлять. А мы сейчас его спросим! Пусть сам нам расскажет! Верно, Сквозняк?

– И то правда, Борзый! – елейным тоном подпел ему коллега по опасному бизнесу, – он же новенький у нас, так вот пусть все и расскажет! Вона как от него одеколоном-то разит!

– Ну что? – обратился Борзый ко мне. – Мил-человек, назовися, представься.

– Заг меня звать, – ответил я, продолжая стоять у двери.

– О! Смотри-ка! Необычное имя… – Борзый прищурился, – рубашечка у тебя ценная, сымай-ка ее, голубок…

Я не шелохнулся.

– Ты от страха застыл-то? Или оглох от радости? – повысил голос Борзый.

Он резко встал из-за стола.

– Поучить тебя манерам?! – взвизгнул Сквозняк.

– Джентльмены, – сухо произнес я, – я здесь, чтобы помочь вам, а вы встречаете меня как-то враждебно! Мне странно это видеть… к тому же Папа Монзано…

При моих последних словах они замерли.

– Что Папа? – медленно спросил меня Борзый.

– Вчера обещал мне, что все честные мужики будут мне помогать, – ответил я, со скучающим видом разглядывая потолок, – да и Хуарес подтвердил. И тут я прихожу к каким-то фраерам, а они мне сразу дно прощупывать пытаются? Это значит, вы не честные мужики? Так, что ли? Даже Гастону от «южных» мне пришлось отказать ради ваших же интересов… да и фраерил он много…

– Э-э! Ты это, Заг, – осторожно произнес Борзый, – сразу-то не наезжай… я просто тебя не знал… но ты отвечаешь за базар-то?

– За базар отвечают петухи, – резко ответил я, – а я тебе говорю. Я – мужик, а не шестерка, усвоил, Борзый?

– Ладно, все! – закивал лысый. – Не кипишуй. Я, конечно, спрошу за тебя, но я и сам – мужик. Так что верю, ты в понятиях! Присаживайся… Перетрем…

Естественно, мне хотелось орать, колотить кулаками в решетчатое окно камеры, звать адвоката и требовать законное право за телефонный звонок, но… Можете считать меня странным, можете даже и чокнутым, просто мне безумно не хотелось доставлять удовольствие моим тюремщикам и особенно Бреггеру.

Уже через полчаса беседы с аборигенами мы договорились, что я задам им несколько вопросов, а взамен отнесу жалобу в профсоюз пенитенциарных[29] учреждений по улучшению содержания заключенных.

Я расспросил их про «южных», про «Детей Древних», про некоего Клауса Брауна, которого я «убил», ну и по мелочи. В целом они что-то слышали, что-то видели, и часовщика даже знают, но ничего интересного я от них не услышал. Ну, хоть информацию подтвердил частично…

Мне выделили нижний ярус, на котором раньше спал Сквозняк.

Я прилег на шконку, сославшись на усталость, и, прикрыв веки, стал ждать ужина или следователя.

Единственное, что меня по-настоящему донимало – это сотни зудящих точек на моих ногах и спине, тут водилось неимоверное количество клопов. Я подумал, что обязательно исполню свое обещание о жалобе в профсоюз.

У меня не выходили из головы слова Бреггера про дедушку и Клауса Брауна. Я сопоставил это с нечеловеческой скоростью реакции полиции и пришел к некоторым неутешительным выводам.

Потому, когда ключи загремели в металлической двери и меня, одев в стальные браслеты, повели под конвоем в кабинет для допросов, у меня уже было стойкое подозрение относительно второй жертвы данного случая.

Когда я сел на алюминиевый табурет в комнате, где остро пахло чернилами, отличающейся от камеры только отсутствием кроватей, меня пристегнули наручниками к специальной скобе, вмурованной в пол.

Конвоиры вышли, и я около двадцати минут ждал в пустом помещении. Это тоже одна из «тонких фишек» полиции: я должен испугаться и раскаяться в мучительном ожидании.