Шрифт:
Закладка:
«Может быть, мне попробовать нарисовать открытки?»
Я озвучила свою мысль ребятам.
– Я тоже об этом подумала, – ответила Рита, не отрывая взгляд от воды. – Я бы могла зарисовать ваши идеи, а вы – написать к ним тексты.
– Я бы хотела сделать что-то свое, сама.
– Я тоже, – поддержал меня Сава. – По крайней мере попробовать. Если не получится – можем вернуться к твоему варианту.
– Хорошо, я просто предложила. Да, так, наверное, лучше. А как вы думаете, мы можем что-то продавать на улицах? Здесь ходит полиция.
– Наверное, они не привезли бы нас в то место, где могут арестовать, – ответила я, хотя тоже сомневалась. Полицейских мы видели уже два раза, в том числе и на ночном рынке.
– Может быть, это часть задания? Продать и не попасться полиции? Прямо подпольный авангард, как в СССР!
– Как продавать тексты? – спросила я Саву. – Ты будешь их читать или продавать написанное?
– Вообще-то, – Сава скромно опустил глаза, – я, – потянул заусеницу на большом пальце левой руки, – я взял с собой свои детские сборники. Это, конечно, не то, что бы я хотел презентовать людям, но зато их несложно продать. Мне кажется, люди в отпуске будут с удовольствием читать что-то легкое, напоминающее об их детстве. Я не знаю, как презентовать и продавать то, что я пишу сейчас. На презентацию нужно время, просто так неподготовленного человека не увлечь. А ты?
– Я взяла только свой блокнот. – Мой ноут со старыми работами остался в «Джунглях».
Сашка всегда раздражался, когда какой-нибудь писатель выпускал вдруг свои ранние, не опубликованные до этого работы и прикрывал их нестройность фразами типа: «Да, я писал это, когда был неопытен и молод», «Мне самому сейчас это не близко, но все же…». Он закипал и чуть не кричал: «Зачем же ты тогда это выпускаешь?» Поэтому, собираясь в поездку, я оставила все свои работы, написанные до «Джунглей». Взяла только блокнот и несколько распечатанных текстов, набранных здесь. Чтобы не было соблазна прикрыться старыми текстами и неопытностью. Я ведь думала, что мы будем читать со сцены.
– Но как продавать, пока не знаю.
У Савы в кармане были 200 тысяч донгов, их хватило, чтобы перекусить огромными сэндвичами «Бан Ми» размером с полбагета каждый и еще осталось 120 тысяч на завтра и послезавтра. Но деньгами пользоваться не хотелось, мы желали зарабатывать сами.
Лину с Лерой мы не видели, а вот Макс совсем недавно прошел мимо в компании каких-то русских парней. Вряд ли он собрался их рисовать, мы решили, что они идут в бар – от них так и веяло ожиданием пьяного угара. Парни были гораздо моложе его, примерно моего возраста. Было заметно, что ведет в бар он. Но откуда у Макса деньги?
– Я вообще не хочу ничего продавать, – подал голос Лев.
– Почему?
– Я не хочу продавать, – повторил он. – Я пишу просто так. – Лев натянул улыбку, но, увидев, что никто не улыбается в ответ, резко погасил ее, плаксиво опустив уголки губ.
– А в будущем? – спросил Сава. – Нет, конечно, на литературе сейчас не зарабатывают. Но ведь хочется, чтобы труд хоть немного оплачивался. Хочется признания.
– У меня есть читатели в интернете. Они читают, пишут мне отзывы. Пишут мне всякие забавные вещи. Интересуются всяким. Когда меня спрашивают: «Что будет с персонажами?» – это как… я чувствую… я как будто Бог… это ведь признание?
– Когда тебя постоянно читают сто пятьдесят человек?
– Сто семьдесят шесть, – поправил Лев. – Может, даже больше уже.
– Тогда бы мой дедушка не ушел дальше заводской стенгазеты. Там и то больше читателей было, чем у тебя. Чем не признание?
Лев обиженно засопел.
– Я вот тоже не представляю, как можно зарабатывать на картинах, – сказала Рита.
– Потому что ты себя не ценишь, – сказал Сава, согнутым указательным пальцем погладил ее по щеке и заправил выбившуюся прядку за ухо.
– Просто не вижу необходимости продавать. Это звучит как «Эй, я классная! Любите меня и платите за это деньги!».
– Но ты классная!
Пока она ворковали, я злилась на Лёву с Ритой за их свободу от денег, за их небедных родителей. Знали бы они, что я думала о писательстве в том числе и как о выходе из бедности. Я романтизировала страдания, неудачные отношения, жестокость, но вот бедность для меня никогда не была желаемой частью жизни, образ богемного полуголодного художника не привлекал. Нет, даже самая горькая жизнь должна запиваться хорошим вином и самые больные строки должны записываться в окружении красивых людей и красивых вещей. В бедности нет никакого флера очарования.
Моя мама не просто прикрывалась бедностью, она несла ее как необходимый крест. А мне всегда было стыдно за нее. Стыдно за то, что она с выражением лица «так и нужно» принимала одежду для меня от знакомых и мамочек из интерната. Стыдно, что она оправдывала чужие успехи только наличием денег: «Ой, моя бы тоже могла в Москву поступить. Так ведь надо было к репетиторам ходить! А деньги-то где брать? Мы же живем от зарплаты до зарплаты! Не кредиты же брать!»
Стыдно, что она была готова первому встречному рассказать нашу историю: как-то летом мы поехали в краеведческий музей смотреть на скелет мамонта, так пока мы 15 минут тряслись в трамвае, она успела поведать свою жалостливую историю про мужа-козла кондукторше, а та вернула нам деньги за билетики.
Стыдно, что в гостях, когда ее подружки принимались обсуждать «есть ли у Розочки жених», – она отвечала: «Да где его найдешь-то, нормального? Штоб зарабатывал, штоб квартира с машиной были. А другого нам и не надо, да?» Когда подружки говорили: «Да такие на нас и не смотрят. Мы-то без денег. Без приданого», мама отвечала: «Ничего. Она у меня умная. Школу с медалью окончила. В институте учится («В университете, мам!»). Найдет себе богатого». Вот это ее «ищи побогаче» я ненавидела и всегда огрызалась как можно ядовитее. Но фраза, внушенная с детства, пульсировала где-то в сознании. Я и правда никогда не встречалась с таким же бедным студентом, как и я. С кем-то, кто не мог оплатить номер в какой-нибудь гостинице на границе города и оставить 500
