Шрифт:
Закладка:
Я впервые (если не считать нашего водителя) общалась на английском. Нервно подбирая слова и извиняясь за свой английский, я попробовала объяснить Эмили, что солнце сейчас очень опасное.
– Тогда почему ты здесь? – рассмеялась она, наморщив уже покрасневший носик.
«Отличный вопрос», – подумала я и попыталась объяснить ей свое задание.
Она не поняла, растерянно повертела в руке крафтовый листочек с фразой «Тот рассвет прополоскал мне душу» и спросила, зачем это продавать.
Я не поняла Эмили и подумала, что она спрашивает, что ей делать с этим листочком. Она уже рассматривала второй, с надписью по-русски: «Просто колючка, а не роза». На этом листочке я еще немного неряшливо нарисовала розу. Мне казалось, что в сочетании с курсивом это выглядит как старинный небрежный набросок.
Я стала придумывать на ходу, как Эмили может использовать его:
– Как декор, например. Поставить его в рамку. Или для книги (как будет «закладка» на английском я не знала, поэтому просто показала жестом). Или отправить кому-нибудь как открытку.
Она вежливо слушала меня, кивала. Но когда я замолчала, Эмили ничего не сказала. Достала из пляжной сумки солнцезащитный крем и стала густым слоем намазывать его на веснушчатые плечи.
Я встала и медленно побрела дальше, под пальму, хоть в какую-то тень. Эмили пожелала удачи и продолжила жариться.
Когда я проходила мимо копченых пенсионеров, они меня окликнули. Дама в черном бикини поверх костлявого тела (казалось, что между костями и кожей нет ни грамма жировой прослойки или мышц) спросила на английском с каким-то акцентом, смягчающим «л» и «м», что я продаю.
Им хотелось воды, и я продала литровую бутылку (Сава после обеда купил на последние деньги каждому по бутылке воды – нам не хватало емкостей, чтобы ходить раздельно) за 30 тысяч донгов – по цене стакана со свежевыжатым соком.
Дама недовольно щелкнула языком, но все-таки лениво развернулась к пляжной сумке с логотипом отеля и достала из новенького крокодилового кошелька 6 дряхлых бумажек по 5 тысяч донгов. За нами наблюдала Эмили.
Мне стало так стыдно. Я воровато, как будто толкаю наркотики, оглянулась и протянула бутылку женщине. Потом развернулась и побежала с пляжа, зачерпывая в сандалии обжигающий песок. Глаза щипало от пота, вообще смотреть, не прищурившись, было тяжело. Светлый песок как будто бы отражал солнце, от асфальта исходил жар, искажающий зрение, виллы с цементными заборами виделись как мираж, подрагивая и оплывая.
Встав там, где асфальт хранил прохладу пальмовой тени, я вытряхнула из сандалий песок и попыталась отдышаться. Но это была не одышка от бега, а противный ком в горле, сквозь который воздух нужно было проталкивать силой: сначала резко сглотнуть, а потом глубоко вдохнуть. Еще голову стягивало, как будто ее опоясывал какой-то средневековый пыточный обруч. Больше всего на свете я хотела сунуть голову под кран с ледяной водой. Чтобы струя мощным зубосводящим потоком била по вискам, сначала по левому, в котором ощутимо стучало, потом по правому, который просто ныл. Потом бы я подставила затылок, потом – горячий лоб. А когда подняла бы голову вверх, ледяные капельки жаляще скатывались бы по шее, позвоночнику…
Мне показалось, что я отключилась. Мысли были маревом – как местный пейзаж, на который я гипнотически смотрела, как обдолбанная.
«Надо купить воду!» – выловила я самую понятную мысль.
Не знаю, сколько я шаталась по улицам, пока не нашла открытый магазинчик. Не удержавшись, я прижала ко лбу ледяную бутылку и, постояв около минуты, пошла к кассе. Но потом я подумала, что бутылка уже немного нагрелась, посмотрела на продавца – он со старой, наверное столетней, бабкой и маленькой девчушкой с блестящей черной косой смотрел телевизор, сидя на полу в подсобке.
Я пошла поменять бутылку и снова зависла у холодильника. После третьей бутылки лоб онемел, заныли зубы, но зато дыхание стало нормальным.
Я взяла четвертую, расплатилась и побрела вдоль дороги обратно в город. Вообще я с детства любила быть с температурой, лежать в бреду. Какие тогда снились сны или мерещились видения – казалось, что я понимаю всю суть мироздания, смотрю сюрреалистичные фильмы и слушаю гипнотический психодел одновременно. А еще с влажными от давления глазами и бледным лицом я казалась себе печально-красивой, как туберкулезные героини Ремарка. Как только температурный бред начинал накатывать легкими волнами озноба и болью в глазах, я с радостным возбуждением укутывалась в одеяло и предвкушала ночь в липком холодном поту, на границе времен. На фоне этих абстрактных композиций, прямо как у Кандинского, мелькали эпизоды из моего детства (я не всегда была уверена, что это были воспоминания, а не игра воображения).
Я как будто бы снова их переживала: «Отец, может быть, пьяный, может быть, просто злой от чего-то душит мою маму. Я стою на диване, кусаю скатанный валиком язык, сжимаю и разжимаю кулачки, но ничего сделать, даже закричать от страха, не могу». «Вот я снова смотрю на него. Он пытается извиниться, но мама не слушает. Тогда он начинает биться головой о стену и клясться, что это в последний раз». «Мне семь лет. Я подралась с одноклассницей и разбила ей губу. Мама дома ругает меня, не выслушав. Чтобы привлечь внимание, я тоже начинаю биться головой о стену. Мама думает, что я только притворяюсь, поэтому я размахиваю головой посильнее, чтобы появилась шишка: сначала боль бьет по вискам, потом уходит в челюсть, а лоб почему-то почти не болит». «Мама приходит ко мне в комнату и ложится спать на мой диван. За дверью шумит ее мужчина, которому она не дает деньги на пиво. Но в мою комнату он боится заходить. «Ребенку надо спать. Завтра в школу» – это закон. Но заснуть я, в отличие от почти сразу захрапевшей мамы, не могу. Она придавила меня к самой стене, раньше она ложилась к стенке, но тогда я падала с узкого дивана на пол. Я не могу развернуться, разглядываю узор на ковре, на который падает свет от уличных фонарей. Под моим углом кажется, что ромбики не симметричные, одна сторона шире. Я измеряю их пальцами – все нормально, стороны равны. Считаю треугольники на орнаменте вокруг ромбов. Пытаюсь понять, что же нарисовано
