— Сволочь такая, — жаловался Евгений Иванович, — никак ему не внушу, что не он своему замполиту характеристику пишет, а очень даже наоборот…

На посошок Марк Владимирович согласился выслушать пару моих поэтических зарисовок, как он сказал, «из свеженького».

Я что? Для того, собственно, и шёл. Прочёл, что легло на душу:

Над землёй, как над фрегатом,

Поднят чёрный парус ночи.

Гром, проснувшийся с закатом,

Цепью якорной грохочет…

Мэтр вскинул внимательный взгляд из-под чёрных кустистых бровей. На лбу с большими залысинами явственней обозначилась стопа параллельных морщин.

— Знаешь, старик, старайся как можно точней формулировать свою мысль. Я ведь могу представить, что гром взял в руку якорь-цепь и так вот, хреначит по главной палубе.

Очень неожиданный выпад. Такой уж это поэт, такой человек. Ему изначально чужды стихотворные гаммы, арпеджио, пейзажные зарисовки. В море он видит главное — людей, которые ему служат. Даже смерть свою опишет как обыденный для них эпизод. Потому, что хорошо знает, как это бывает во флотской среде:

Я умру на бегу!

Это будет, наверно, пристойно.

Потому что я с самого детства

Куда-то бежал,

Потому что родился в стране,

Где всегдашние войны,

И за каждым забором

Твой недруг, казалось, лежал.

Но я в этой стране счастлив был,

Как нигде на планете,

Потому что с любимою жил,

Потому что с друзьями дружил.

Я умру на бегу.

Вы меня помяните в буфете.

И прочтите стихи,

Те, что я мимоходом сложил

Впрочем, до этих строк ему пока далеко. Как мне до понимания жизни в обеих своих внутренних ипостасях. Сидим вон, компанией в половину огромного зала, хаваем на халяву. Власть озаботилась, а вдруг, на голодный желудок мы перестанем творчески развиваться?

Транспорт, командировочные, организационные мероприятия — в какую копейку это всё вылетело, ради кого, чего? С какого краю ни посмотри, не элита: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция. Действительно трудовая, как наш Киричек. Сашка с семнадцати лет по агитбригадам. От уборочной до посевной у него вечная битва за урожай. Он в основном сценарии пишет, стихи. Но, ежели край как надо, споёт-станцует. И на тракторе может, и на комбайне, и тяпкой работает, как поёт.

Такой вот контингент. В связи с этим вопрос: стоим ли мы, все, вместе взятые хоть половину затраченных на нас средств? Если это инвестиции в будущее, то не в коня корм. Где будем мы все, когда проходимцы скажут: «Хватит жить по талонам, ломайте эту страну. Ничего страшного не случится. Жить будем как сейчас, только ещё лучше»? И хватит у нас коллективизма только на то, чтоб в затылке пятернёй почесать: «Я что? Я как все. Может оно так и надо? Глянь ка: Гайдар впереди, на белом коне…»

И как с таким контингентом страну сохранить? Ладно, Витёк с его «вешалки делать и по рублю продавать», ладно Петро со смолы с его неуёмной жаждой наживы, а сам⁈ Себе не соврёшь, теплится во мне росточек надежды, что новая жизнь — это надолго. Так что ж я, такой правильный, планировал главным пунктом на будущее? — деньги вовремя снять со своей сберегательной книжки, чтоб их опять не схавала Павловская реформа. Так какое, скажите, есть у меня моральное право других осуждать, если сам такой же? Пусть бы оно шло, как идёт. Дёрнуло тебя…

Отдельно стоящее здание пищеблока было спроектировано так, что на верхний второй этаж выводила широкая лестница точно по центру зала. Квадратная ниша в полу была огорожена затейливыми металлическими перилами с поручнем под красное дерево. Всякий раз, когда там проступала чья-нибудь голова, я вздрагивал, вжимал голову в плечи, прятал лицо за воротником пиджака. Голос разума схлопывался, безнадёжно тонул в океане панических мыслей:

Ну всё, мотнулся следак в библиотеку. Навёл шороху. Все урны в округе перевернул. Нашёл что искал. Сейчас привезёт экспертов, будет сличать почерка…

На улице не потел, когда с Казиёй в рукопашной схлестнулся, а тут прям, потекло по спине…

— Ты доедать будешь? — повторно спросил Витёк.

— Чё⁈ — не врубился я.

— Давай заодно тарелки твои отнесу…

Друг, чё… Как, падла, я рад, что он жив!!!

…Первый этаж заканчивался длиннющей террасой с лесенками в торцах. Она возвышалась над уровнем производственного двора метра на полтора.

— Сиганём? — предложил я от переизбытка чувств.

— Ну его нАгад, — отрезал Витёк, — после жратвы? Не, лучше обойду…

Господи, как я его узнаю!

Дорога домой была бесконечно скучна. Смеркаться начало ещё в Краснодаре. Уже за постом ГАИ водитель включил фары. А в их дальнем свете, что вокруг разглядишь?

Витька дрыхнул. Я перебрался в кресло напротив, где раньше сидела рыжая со своим чемоданом, там тоже не видать ни фига. Все стёкла снаружи пылью прибиты. Когда никогда мелькнёт вдалеке жидкая цепочка фонарей.

Пялился-пялился — развезло. Так бы наверно и прокемарил до самого Лабинска, если б не аварийный мост. Высадили всех. Даже нас, пацанов, разбудили. Бредём, ёжимся. И в пиджачке пробирает. Зябкой прохладой покашливает река. Под чьей-то ногой шлёпает надорванная с краю доска. Дальняя оконечность моста теряется в облачном мареве, особенно различимом на фоне звёздного неба. Из него, как оплывшие свечи, тянутся кверху вершины разрозненных тополей. Видно, что не в ровную линию выросли. Что возле корней не околица и не дорога. А так, самосад.

Не знаю как Витьку, а меня дэцл взбодрило. Думал, что уже не усну. Но только поднялся в автобус, так стало тепло и уютно после речной-то прохлады, что не стал даже садиться возле окна. Лёг на сидение, свернулся калачиком и уплыл…

Высаживали нас с корефаном рядом с его мостиком. Кириллыч настаивал, чтобы меня довезли до калитки. Он, типа того что, моей матери обещал. А Кузьмич ни в какую: