Шрифт:
Закладка:
Там, где мы остановились, тропинка раздваивалась, чтоб через пару шагов соединиться опять. Люди, наслышанные о нехорошей примете, огибали укосину по короткой крутой дуге. Век живи — век учись.
Довольный собой, гид развернулся и небрежно поддел правой сандалией ссохшийся ком земли. Если он целился в штангу, тогда попал. Цокнув по деревяшке, чернозём рассыпался в прах, осыпая придорожный лопух серым налётом.
Витька, наверно, и сам удивился такому везению. Он попал, я не поднял кипиш за грязные пятна на обшлаге. И так это дело его вознесло, что возомнил он себя очень крутым пацаном. Внутренне, наверное, посчитал, что теперь уже точно, я ему в доску свой, и мы, наконец, пришли к той степени отношений, когда никаких секретов между кентами быть не должно.
— Так чё там у вас с Родионихой было?
Никогда б не подумал, что меня переклинит до звона в ушах. В глазах полумрак, на коричневом фоне круги. Я бы, наверно, Казию точно ударил, если бы видел где эта падла стоит. И Танька давно на Железнодорожной улице не живёт. Переехала вместе с родителями в новый микрорайон, где по весне не подтапливает. И я без опаски мимо их бывшей хаты хожу, поскольку давно позабыл о давнишней обиде. Отболела, зарубцевалась душа. А тут, будто бы кипятком, да прямо по ней!
Очнулся, а Витёк уже метрах в пятидесяти. Идёт мимо тарного комбината, портфелем помахивает. Не стал я его догонять, ну его, думаю, в баню!
Осень. Первое сентября. Пчёлы повыгоняли трутней из ульев. Вот они и облепили цветы, чтобы последние месяцы перед смертью нажраться. Так мне не хочется в школу, в этот кугутский класс, где был у меня товарищ, да оказался предателем.
Порознь пришли. Под первый звонок. Посадили меня справа от входа, за печкой.Витьку к стенке, меня с краю. Там всего-то в ряду три парты. Он отвернулся, обиделся, как мышь на крупу. Будто это не он за Таньку спросил. Взялся я новую тетрадку подписывать по камчатскому образцу, хоть бы подсказал, что школа у нас средняя, а вовсе не восьмилетняя. Екатерина Антоновна потом исправляла.
На перемене Витёк сам подошёл:
— Ладно, Санёк, не хочешь, не говори…
— Да не было ничего! — взорвался я криком души.
— Будем считать, что не было. Только видели люди…
И ведь, гад, всё равно не поверил! Спасибо ему и на том, что никому в классе не растрындел…
Ну вот, а Лёха говорит, не узнал. Столько всего с его именем-прозвищем связанного вспомнилось-переплелось, что как тут от радости не онеметь? Обхватил я его за пузо, прижался к рубашке щекой — чуть ухо себе не обжёг.
— Скинул бы ты, — говорю, — эту броню. На краю тебя все знают. Перед кем тут мазу качать?
Обиделся Лыч, отстранился. Рот рукавом вытер, вытащил из кармана пачку «Ростова» и спичку. Правую ногу в коленке задрал, и серкой — от задницы до бедра. Заполыхала как миленькая.
Раскурил сосед сигарету, пыхнул разок, не затягиваясь, только тогда сказал:
— Много ты, Сашок, понимаешь! На эту броню я месяц копил. Вагоны на станции разгружал по субботам и воскресениям. Шутка ли? — четвертак. Я может, для того её и надел, чтобы от поезда до дома дойти?
Что-то ещё наверное, намеревался произнести, да поперхнулся: дыму хлебнул и закашлялся. Это же он, падла, для форса цигарку в зубы воткнул. А фокус со штанами и спичкой при мне отрабатывал, чтобы не утратить навык и проверить чужую реакцию. Пацан ещё пацаном!
— Эх, — говорю, — Лёха! Стать взрослым ты успеешь всегда. Это дело за жизнью не заржавеет. А вот раздеться сейчас до трусов, да пройтись босиком по железке, как это бывало встарь, такое уже может не повториться.
Не понял меня сосед. С платформы чемодан подхватил, ступил пару раз, спросил, для проформы, не оборачиваясь:
— Как там мамашка?
— По-разному, — проворчал я. — Найдёт, упаси господь, твои сигареты или учует, что от рубашки разит табаком, тогда и узнаешь как.
Ухмыльнулся он, блеснул золотой фиксой, дальше пошёл. Что, мол, толку с пузатой мелочи?Пиво не пьёт, в бабах не разбирается, о серьёзных вещах не поговорить. А зря. Кто кроме меня знает, что год ему осталось казаковать?
Ну да, в будущем августе, ближе к концу его производственной практики, появится вдруг у колодца, где мы с Родионовой Танькой лепили из песка куличи, девушка с животом. И с помощью веника которым бабушка Катя сметает сейчас «куриные говны», начнётся создание образцовой советской семьи. Только об этом я Лёшке не расскажу никогда. Это ему, падлюке, за Таньку.
В общем, добрался я до магазина, когда продавщица открыла последнюю молочную флягу. До этого встретил на площади Дзяку. Он был со своими родителями. На станцию, вместе с пассажирским составом, вагон-магазин с одеждой и обувью привезли. Расстелили полотнища, разложили-развешали на деревьях рубашки, костюмы, платья, коробки с туфлями и босоножками — налетай, не хочу! Вот и вывели папка с мамкой оболтуса своего, прикупить что-нибудь к школе.
При взрослых, тем более, — своих «паханах», у нас заедаться не принято. Обжёг меня Дзяка ненавидящим взглядом, будто бы из рогатки в лоб засветил. А я только ухмыльнулся. В общем, удачно сходил. Досталось мне молока, пусть и от самого дна.
* * *Мамка вернулась с работы: руки в черни, кончики локонов в каплях извёстки. У них там ремонт силами педагогов: белят, красят, готовятся к новому учебному году.
Бабушка за масло, за керосин. В работу её взяла, не сказала ни разу «горюшко ты моё». При мне ни-ни! Субординация.
Дед посмотрел, хмыкнул:
— Ты б Сашку с собой взяла. Он бы у вас там все парты за день перекрасил.
Та ему:
— Нельзя! Детский труд нашим законодательством запрещён!
А он ей:
— Тако-о-е! С каких это пор запрещено матери помогать? Он что, на работу собрался устраиваться?
— Тю на тебя!
