Ну, думаю, сейчас я тебя заболтаю, так памороки забью, что ты у меня махом проскочишь мимо своего мостика до самого железнодорожного магазина. Стрёмно идти одному. Ну как на кодлу нарвусь? Остался ко мне у Дзяки большой неоплаченный долг.

Вернулся с трёхлитровым бидоном. Григорьев уже танцует от нетерпения. А я ему в лоб:

— Ты чё это, с Жохом совсем скентовался? Он тебе чё, братом родным стал⁈

Придавил я Витька, короче. Чтобы податливей стал. Он такого наезда, ясное дело, не ожидал. Начал оправдываться:

— Да вот, — говорит, — Санёк, мы ж с Жохом теперь в одном классе будем учиться. А там, в 5-й школе, семсовхозовские богуют. В общем, всем пацанам с нашего края надо держаться одной кучей. А то зашугают, затуркают…

Чешем мы с ним по шпалам. Витька за мной как привязанный. Я слушаю, он рассказывает и, типа того, выдыхается. Самое время подбросить новую тему. Спросил у него о причинах товарищеского суда и кто бенефициар.

— У-у-у! — Григорьев аж взвыл. — Там бабка Данильчиха с соседкою поскублись. Колодезь у них на меже заилился в прошлом годе. Вот заспорили, чья очередь людей нанимать, чтобы очистили.

С тех пор и пошло. То одна у другой курицу пришибёт, то кошонка задушит. А на неделе вцепились друг дружке в патлы…

Витёк что глухарь. Если токует, ничего в округе не замечает. А я меж вагонов смотрю: что-то мне та картинка до боли напоминает.

Толкнул его в бок:

— Ну-ка позырь!

Тот:

— Гля, вроде бы наш ПАЗик. Или не наш? Сходим, разведаем?

Спускаемся с насыпи, как будто из настоящего во вчера.

— Точно наш! — подтвердил Витёк.

Самое натуральное дежавю: те же лица, тот же автобус. Только все какие-то озабоченные, да вместо таблички «Пресса» на лобовом стекле висит теперь другая — «Служебный».

Василий Кузьмич топчется босыми ногами по синей фуфайке на отмели, матерится сквозь зубы. Главный редактор маячит возле открытой двери своего редакционного ПАЗика, кулаки за спину заложив. Сделает шага четыре, перекатится грузным телом с пяток туфлей на носки, развернётся — и в том же темпе назад.

Витька рад, что сорвался с крючка. Камушки подфутболивает, что-то щебечет, а у меня что-то внутри ёкнуло, оборвалось и упало вниз живота. Не, думаю, «это ж-ж-ж неспроста». Автобус прислали за мной. А коли прислали, значит, пошла в Краснодаре движуха по делу писателя Титаренко. Я там у них главный свидетель, а может, подозреваемый.

Подхожу на негнущихся цырлах:

— Здравствуйте! — говорю.

Иван Кириллович вздрогнул, оступился на полушаге:

— Саша Денисов? А я тебя без костюмчика не узнал. Ты как здесь?

— Да вот, иду в магазин. Бабушка послала за молоком.

Я думал, что редактор обрадуется, что так скоро меня разыскал. Ну-ка, скажет, беги скорее домой переодеваться! А он отмахнулся расхожими фразами, типа того что, пионер всем ребятам пример, и должен во всём помогать взрослым.

Витька, тем временем, через кладку «хамылю, хамылю…», а я, падла, стою как оплёванный. Нутром понимаю, что человеку не до меня, а всё равно неприятно. И радость какая-то тоже присутствует по соседству: если меня с собой не зовут, значит, вчера обошлось.

— За пивом никак? — оборачиваюсь, а то Киричек с тем самым портфелем. У него, единственного из всех, в глазах оптимизм. Как тут не улыбнуться в ответ?

Я ему:

— Здравствуйте!

А он:

— Ну что, пионэр? Нехорошо обманывать взрослых дяденек! А то станешь таким же двуличным как давешний Титаренко и тоже к американцам перебежишь. Сидит сейчас в ихнем посольстве…

У меня и душа в пятки. А Кириллович чуть не подпрыгнул:

— Александр Васильевич, я же предупреждал: никому!

Тот тоже буром попёр:

— Что, если б я этого не сказал, он бы обратно перебежал?

Стоят друг перед другом, сжав кулаки. Здоровые мужики, а ей богу, как пацаны!

Сплюнул, в конце концов, главный редактор, в автобус полез. Тут-то я Киричеку и говорю:

— Когда это, дяденька, я вас хоть в чём-нибудь обманул⁈

А у того в глазах погас огонёк, остался один дым. Видно, что на душе кошки скребут. Но улыбнулся мне через силу:

— А ну, пионэр, напомни, что ты тут давеча говорил. Почём в вашем ларьке «Рубин»?

Я, честно сказать, даже не понял, что он собирается пошутить.

— Как, — говорю, — почём? По девяносто восемь копеек!

А он мне:

— Я тоже думал, что девяносто восемь. А продавщица сказала, по рубль две!

— Вчера же… — промямлил я, окончательно сбитый с толку.

— Вчера да, — перебил меня Сашка. — Только поэтому я тебя и прощаю. Поехали со мной, пионэр, мороженым угощу!

— На конференцию?

— По мотивам. Там, говорят, случайно нашли бумаги с планом побега. Сообщник этого Титаренко выбросил в урну, да прогадал. Кто-то из наших проявил бдительность. Теперь не уйдёт. Поехали, хоть посмотрим в глаза подлецу.

— Не, — говорю, — нельзя мне. Бабушка послала за молоком.

— Киричек! — крикнули из глубины салона. — Тебя ещё долго ждать⁈

— Да иду я уже, иду! — И ушёл.

Одно моё слово, и я снова стал бы частичкой этого коллектива, если, конечно, Сашка не прикололся. Жил бы его заботами и общей тревогой, а не стоял на обочине. Жизнь это череда повторяющихся случайностей, и каждая со своим непредсказуемым результатом. Не отошли я в газету стишок, торчал бы сейчас Евгений Максимович в гостиничном номере над очередной рукописью. Жалко его…

Когда ж он, падла, успел⁈ Суток ещё не прошло. Не иначе, гад, на такси. Эх, если б вчерашний день можно было вернуть назад, ни за что б, ни сел за это письмо.

На горизонте кудрявилась пыль. Пахло несгоревшим бензином. Пирамидальные тополя процеживали