дивизия, которую мы в шутку называли «стальным кольцом», в одних случаях действовала хорошо, в других — очень плохо[44]. Кроме того, я должен был помнить, что эти две дивизии были, пожалуй, худшими регулярными южновьетнамскими соединениями. В отличие от них, подразделения рейнджеров АРВН и другие регулярные части, сражавшиеся в Анлоке и на «кровавом шоссе № 13», проявили себя героически. В целом, я видел впечатляющие боевые действия многих вьетнамских подразделений. В Хаунгиа мы видели, как отряды ополченцев продвигались в сильно заминированные районы, куда не решилось бы заходить обычное американское подразделение.

Но для того чтобы в полной мере оценить действия вьетнамского солдата, необходимо учесть еще одну переменную — образ правительства Южного Вьетнама в восприятии человека с винтовкой М-16. Американцы интуитивно склонны реагировать на слово «политика» со скептицизмом, особенно после Уотергейтских разоблачений. Традиционно мы воспринимаем политиков как оппортунистов, которые делят свое время между наполненными дымом кабинетами и предвыборной кампанией, целуя младенцев в бесконечном стремлении к переизбранию. Но это благожелательный стереотип, и в целом мы уважаем наших политических лидеров.

В Южном Вьетнаме дело обстояло иначе. Одной из самых тревожных реальностей Вьетнама, с которой я познакомился в 1971 и 1972 годах, был почти повсеместный цинизм народа по отношению к своему правительству. С учетом того, что средний вьетнамский солдат не мог испытывать к руководству своей страны тех положительных чувств, которые мы, американцы, склонны испытывать к нашей системе, с вьетконговцами и северовьетнамцами сражался он замечательно. Проправительственные настроения, как правило, сводились к твердому убеждению, что каким бы несовершенным ни было центральное правительство, оно все же гораздо предпочтительнее авторитарного коммунизма. Повсеместная мелкая коррупция в национальной полиции и среди государственных служащих в Хаунгиа являлась повседневным фактом жизни, с которым сталкивались наши советники и с которым приходилось бороться жителям. Мы знали, что это серьезное уязвимое место и что это дает основания для вьетконговской пропаганды (а может быть, это была вовсе не пропаганда?). Мы также понимали, что если правительство рассчитывает победить коммунистов, коррупция должна быть искоренена. Но мы просто не могли ничего с этим поделать, будучи военными советниками низшего звена. Когда один вьетнамский друг предупредил меня, что мои настойчивые расспросы об истоках сильной вьетконговской организации в одной из общин «приведут тебя к неприятностям», я спросил, не имеет ли он в виду, что вьетконговцы могут пометить меня для уничтожения. Он уклончиво ответил, что моим любопытством расстроены не коммунисты. Конечно, он имел в виду, что кому-то в руководстве общиной не нравится, что американец копается в его миске с рисом. В Хаунгиа мы узнали, что зачастую существует прямая и неразрывная связь между силой революции в той или иной общине и качеством местных представителей сайгонского правительства. Там, где правительственные чиновники были особенно эгоцентричны и коррумпированы, вьетконговцы, как правило, процветали. Все было взаимосвязано. И по этой причине уничтожение коммунистических солдат или арест легализованных сотрудников Вьетконга сами по себе не являлись панацеей для проблемы безопасности Хаунгиа. Конечно, такие вещи позволяли выиграть время, но ни в коей мере не могли устранить то, что коммунисты называли «противоречиями» южновьетнамского общества, подпитывающими революцию. Трагическая и опасная ирония этой дилеммы заключалась в том, что, несмотря на бородавки на носу южновьетнамской политической системы, подавляющее большинство населения все равно предпочитало ее коммунистической альтернативе. Однако из-за наличия этих «противоречий» незначительное меньшинство населения Южного Вьетнама было вынуждено согласиться с тем, что марксизм-ленинизм в ханойском стиле является правильным лекарством от болезней южновьетнамского общества.

Эти решительно настроенные повстанцы пользовались поддержкой хорошо обеспеченного ханойского правительства и безвозмездно пользовались убежищами на территории двух якобы нейтральных соседних стран. В этих условиях сайгонское правительство просто не могло позволить себе подставить слабый фланг под удар оппортунистических коммунистов. Результат был предсказуем. Относительно небольшое число сторонников коммунистов в общинах Южного Вьетнама сумело взять в руки большую дубинку, и повстанцы получили власть и влияние, которые были совершенно непропорциональны их реальной базе поддержки. Вылетая в тот день обратно в Штаты, я знал, что теперь могу ответить на вопрос полковника Вайсингера, который он задал мне, — почему вьетконговцев не испугала мощь и сила Южного Вьетнама. Почему эти измученные и затравленные партизаны не могли осознать безнадежности своего дела? Ответ, который в то время ускользнул от меня, был прост — вьетконговцы верили, что сила и мощь сайгонского правительства находятся в Вашингтоне, а западные люди никогда не смогут одолеть решительного азиатского врага. Для истинных последователей Вьетконга настоящая проверка сайгонского правительства произойдет только после того, как американцы уедут домой.

Еще одним аспектом конфликта была парадоксальная роль самих американцев. Проще говоря, мы были одновременно и избавителями, и проклятием южновьетнамцев. Безусловно, американское военное вмешательство в 1965 и 1966 годах было необходимо для того, чтобы вытащить для Сайгона каштаны из огня, однако я вновь и вновь видел явные свидетельства того, что наше присутствие было также и помехой. Один перебежчик из Северного Вьетнама даже сказал мне, что многие его друзья твердо верили в необходимость американского присутствия на юге. «Идите на юг и бейте американцев» — это был слишком хороший призыв, чтобы его упустить. Конечно, лозунг «Идите на юг и убивайте своих вьетнамских собратьев» не сработал бы никогда, что и было так наглядно продемонстрировано показаниями До Ван Ланя. Наше присутствие усиливало антиколониальную пропаганду коммунистов, позволяло Ханою использовать ксенофобию южновьетнамцев и подкрепляло заявления вьетконговцев о том, что сайгонское правительство является незаконной марионеткой американцев.

Американизация войны в шестидесятые годы и последующее направление советников на нижестоящие уровни вьетнамского командования, вероятно, породило столько же проблем, сколько и помогло решить. Было практически неизбежно, что повсеместное присутствие американских частей и советников приведет к ослаблению офицерского корпуса Южного Вьетнама в глазах своих солдат и вьетнамского народа. Чтобы установить эффективные рабочие отношения со своим вьетнамским коллегой так, как это удалось сделать полковнику Бартлетту, требовался исключительно чуткий американский офицер. Большинство американцев просто оказалось не готово к выполнению этой деликатной роли, о чем свидетельствует мой неудачный опыт работы в Дыкхюэ. Чаще всего американские советники вызывали недовольство своих коллег или просто терпели их как источник дополнительного бензина и боеприпасов. Если бы каждый раз, когда я слышал, как вьетнамец грубо отзывался об американском советнике, мне давали доллар, я бы разбогател; но я бы стал намного богаче, если бы всякий раз, когда я слышал, как американский советник уничижительно отзывался о своем вьетнамском коллеге, мне давали пятицентовик.

Отчасти проблема заключалась в языковом и культурном барьере между нами — барьере, который советнику было практически невозможно