Шарль Фурье

В приговоре Достоевскому перечислены девять военно-уголовных статей. Взглянув на них трезвым ретроспективным взором, мы имеем возможность убедиться в том, что юридическое обоснование высшей меры, мягко говоря, не бесспорно.

Статьи 142, 144, 169 и 170, 172 трактуют: о богохулении; о злоумышлении «противу священной особы Государя Императора»; о недонесении относительно указанных действий – в случае, если злоумышленник «имел твердую волю и намерение» их произвести.

Что касается Достоевского, предварительное следствие не доказало его вины ни по одному из означенных пунктов.

Письмо Белинского к Гоголю? Но в нём нет богохуления как такового (и даже дана высокая оценка личности Иисуса Христа); там лишь содержатся нелестные отзывы о православных попах и о религиозных чувствованиях народа. Нет, строго говоря, в письме и оскорбления величества – в том смысле, как понимает это закон. Зато высказывается неодобрение моральному состоянию отечества и общему ходу внутренних дел. Конечно, статья 174 предусматривает кару за издание письменных или печатных сочинений, «заключающих поносительные слова к личным качествам государя или к управлению государством». Однако чтение вслух частного письма только при очень развитом воображении можно почесть его изданием. И если даже допустить, что Достоевский действительно виновен во всех этих прегрешениях, на его счастье существует статья 171 (не упомянутая в приговоре!), которая предусматривает, что смертная казнь может быть назначена лишь тогда, «когда преступления сии по особой их важности предаются Верховному уголовному суду; когда же они судятся в Военно-судных комиссиях в мирное время (выделено нами. – И. В.), тогда определяются наказания, заменяющие смертную казнь». Для дворян таковой заменой является «лишение всех прав состояния, преломление над головами их чрез палача шпаги и ссылка в каторжную работу».

Но пойдём далее.

Статьи 177–178 трактуют о бунте или восстании «скопом и заговором», сопряжёнными «с вооружением войск и насильственными действиями, как-то: грабежом, убийством, зажигательством, взломом тюрем» и т. д. и т. п. Ни сам Достоевский, да и никто из его друзей описанных ужасов не планировал и участия в них не принимал.

Для сравнения есть смысл обратиться к закону гражданскому. Так, Уложение о наказаниях содержит тоже не упомянутую в приговоре статью 297: имеющие у себя противоправительственные сочинения, но «не изобличенные в злоумышленном распространении оных» (а Достоевский категорически отрицал такое злоумышление) подвергаются «смотря по важности дела» аресту «на время от трех дней до трех недель или же токмо выговору в присутствии суда».

Н.В. Гоголь.

Портрет Ф. Моллера. Начало 1840-х годов

Выговору в присутствии суда суд предпочёл смертную казнь – в своём отсутствии.

«Государство только защищалось, осудив нас», – скажет впоследствии Достоевский. Положим, что так; мера необходимой обороны была, однако, сильно превышена.

Из главы 19

Россия и Европа

Титулярный советник как бунтовщик

В этот же день, 17 января 1850 года, ещё одна парижская газета – «Насьональ» отзывается на событие в Петербурге. Но в отличие от своих газетных собратий «Насьональ» оглашает такие детали, которые, стань они известны участникам дела (неважно – судьям или осуждённым), повергли бы их в сильнейшее изумление.

«Письмо, которое пришло в Париж (не по почте), – начинает газета, – даёт нам некоторые очень интересные подробности о русском заговоре, который только что провалился и на главных участников которого в настоящее время обрушился удар императорского мщения».

Из этого предуведомления можно заключить, что в распоряжении редакции имеется конфиденциальная информация, которая поступила непосредственно из России и что сам способ её передачи («не по почте») гарантирует высокую степень достоверности.

Послушаем же газету «Насьональ».

«Как явствует, инициатива заговора принадлежит совсем ещё молодому человеку, Николаю Кашкину, охарактеризованному в списке арестованных как титулярный советник. Выданный одним из многочисленных платных осведомителей, которых содержат в России на государственный счет всюду, где стоит только появиться признакам недовольства, Кашкин был арестован и доставлен к царю, который принял его с неожиданной добротой и любезностью».

Н.С. Кашкин.

Акварель

Итак, если верить газете, во главе всего предприятия стоит не кто иной, как 20-летний Николай Сергеевич Кашкин. Недавний лицеист, он занимал скромную должность младшего помощника столоначальника в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Он тоже умудрился собрать вокруг себя небольшой кружок, целью которого было усердное изучение системы Фурье и совместные размышления о пользе фаланстеров в условиях русской равнины. Он делал вечера у себя на квартире один раз в неделю – как не без укоризны отмечено в докладе генерал-аудиториата, «во время отсутствия своих родителей». Крайняя степень вольномыслия, которую позволил себе Кашкин со товарищи, – это устройство обеда 7 апреля 1849 года – в день рождения всё того же Фурье. На следующий день, в пятницу, Кашкин отправился к Петрашевскому, которого он видел накануне, на упомянутом обеде – причём, в первый раз. Ему не повезло: на вечере у Петрашевского присутствовал Антонелли.

«Вообще, – записано в докладе генерал-аудиториата (разумеется, со слов самого Кашкина), – он, Кашкин, чувствовал себя как-то неловко в обществе Петрашевского и вскоре уехал от него, вынеся впечатление тяжелое и неприятное и уже не собираясь никогда более в гости к Петрашевскому»[299].

Н.С. Кашкин

Младший помощник столоначальника отнюдь не был тем, кем пытается представить его парижская газета. Собственно, ему официально инкриминировали только одну вину: недонесение. (Как помним, приверженность к системе Фурье военный суд не почёл преступлением.) Первоначально его приговорили – как малозамешанного – всего к четырём годам каторги. Генерал-аудиториат «во внимание к весьма молодым его летам и раскаянию» будет всеподданнейше ходатайствовать о ссылке его в Холмогоры (разумеется, по лишении дворянства). Император решит иначе: рядовым в Кавказские линейные батальоны. Что было, конечно, привлекательнее каторги, но всё же опаснее мирного житья на родине Ломоносова. Однажды Кашкин прочитал собравшимся у него друзьям учёный доклад. В нём между прочим представлена и точка зрения убеждённого атеиста, который, уверясь в неизбежности бедствий земных, восклицает: «Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала! <…> К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда нет конца нашим страданиям?» Бог виноват уж тем, что, имея довольно обширные возможности, «он не позаботился о счастии людей». Кашкинский интеллектуальный герой сетует на Творца, видя в нём не начало «всего доброго и прекрасного», а, скорее, воплощение духа зла. «Нет, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу Божью», – горестно заключает он.

«Это бунт», – как отозвался бы по сему случаю Алёша Карамазов. Справедливо замечено, что кашкинские недоумения весьма близки к тем, какие будут занимать брата Алёшу и брата Ивана во время их памятного застолья в трактире «Столичный город».

В черновике письма, найденном у Кашкина и рачительно приобщённом к делу, автор, сетуя на своё неверие, говорит: «Бог, если Ты существуешь, помоги мне, и Ты не будешь иметь более ревностного поклонника». Богу ставятся некоторые условия. Не будут ли они выполнены там, на Семёновском плацу?

«Мы будем вместе с Христом», – скажет в свой смертный час Достоевский.

Знаком ли он с соседом по эшафоту?

Последнее причастие

«Что же касается