Это – торжество самого принципа легитимизма, который независимо от личных качеств монарха направляет весь ход государственной машины. Однако император Николай Павлович не нуждается в такого рода уловках. Он не только царствует, но и – в чём может не сомневаться никто – управляет. Он вмешивается буквально во всё; он входит во все подробности и детали; ни одна мелочь не может ускользнуть от его царственного взора. Без его участия невозможна та драма, в которой заняты Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский. При этом сам он – как бы внесценический персонаж: грозный призрак, готовый явиться из-за кулис. Возникая, как бог из машины, он резко меняет мерное течение пьесы. Ему нравятся эти внезапные наезды: приехать, нагнать страху, наказать, а там – может быть, и помиловать. Он не забывает о миссии воспитателя и социального педагога. Возможно, он и разрешил «Ревизора» только потому, что ему пришлась по душе финальная сцена.

Он любит неожиданные развязки: казнь на Семёновском плацу относится к их числу.

Он может ранним утром заехать в правительствующий сенат и, не обнаружив в присутствии никого из сенаторов, громко заметить: «Это кабак». «Уходя, – говорит единственный свидетель этого высочайшего посещения, – он поручил мне передать моим сотоварищам сенаторам, что он был у них с визитом, но никого не застал»[280]. Выехав в Новгород для осмотра гренадёрских полков, он вдруг резко меняет маршрут, чтобы через тридцать четыре часа появиться в кремлевском дворце – к вящему изумлению москвичей. «Все были в восторге и удивлении, – говорит, как всегда, сопутствовавший императору Бенкендорф. – На дворцовой площади (в Кремле. – И. В.) происходило такое волнение, что можно было бы принять его за бунт, если бы на всех лицах не изображалось благоговения и радости, свидетельствовавших напротив о народном мнении»[281].

«В России единственный дозволенный шум – суть крики восхищения», – замечает Кюстин.

Весной 1849 года Плещеев, как помним, скажет в своём, адресованном Достоевскому, письме о холодности москвичей к царской фамилии и двору. Правда, это уже закат царствования: нет былого энтузиазма, и апатия как бы разлита в воздухе.

Мальчишки позволяют себе в строю послать императора – очевидно, в выражениях непечатных. Ястржембский на вечерах в Коломне открыто именует его богдыханом, Момбелли в дневнике называет государя зверем, извергом и антихристом. Частная жизнь обладает некоторыми степенями свободы.

Но в любой момент в неё может вторгнуться государство.

С неменьшим основанием, чем Людовик XIV, Николай мог бы утверждать: государство – это я.

Ревнивец маркиз, или Невинность по исторической части

«…Нельзя быть более императором, чем он», – замечает о Николае маркиз де Кюстин.

Маркиз не скрывает, что русский царь произвёл на него чрезвычайное впечатление. Он говорит о постоянном выражении «суровой озабоченности» на лице императора и указывает на отсутствие добродушия в его чертах, что, по мнению автора, «изъян не врожденный, но благоприобретенный». «Впрочем, – добавляет Кюстин, – порой во властном или самовластном взгляде императора вспыхивают искры доброты, и лицо его, преображённое этой приветливостью, предстает перед окружающими в своей античной красе».

Маркиз Астольф де Кюстин.

1846 г.

Об античной красоте государя, классической правильности его черт, говорят, как мы убедились, едва ли не все очевидцы. И если российских подданных, как сказано, ещё можно заподозрить в патриотической лести, иностранцы отдают дань Николаю вполне бескорыстно.

«У императора греческий профиль, – продолжает Кюстин, – высокий лоб, слегка приплюснутый сзади, прямой нос безупречной формы, очень красивый рот, овальное, слегка удлиненное лицо, имеющее воинственное выражение, которое выдает в нём скорее немца, чем славянина».

Одно из изданий книги маркиза

А. де Кюстина

Кюстин восхищается внешностью императора многократно, неустанно, подробно. Он замечает, какой наряд венценосцу больше к лицу («В парадном мундире алого цвета император особенно красив».) Те, кто осведомлён об интимных предпочтеньях маркиза, готовы усмотреть в таковых описаниях сугубо прикладной смысл. Тем паче, что Кюстин невысокого мнения о русских женщинах, в особенности о простолюдинках, которые, как он полагает, «на удивление уродливы и до отвращения нечистоплотны». Он говорит, что ни разу не встречал на улице женщины, которая бы привлекла его взор. «Странно подумать, что именно они – жены и матери мужчин с такими тонкими и правильными чертами, с греческим профилем (оказывается, «греческий профиль» присущ не одному лишь императору Николаю! – И.В.), так изящно и гибко сложенных, как видишь это даже в низших классах русской нации». Впрочем, трактуя о том, что привлекательные мужчины встречаются в России чаще, чем интересные женщины, Кюстин присовокупляет, что это «отнюдь не мешает обнаружить и среди мужчин множество плоских, лишенных выражения физиономий»[282]. Уж не столковался ли он с автором «Философических писем», горько сетующего на извечную «немоту наших лиц» .

Английское издание книги А. де Кюстина

И тут на сцену вновь выступает наш старый знакомец – Борис Парамонов. Разумеется, такой автор, как Кюстин, вызывает у него глубокий творческий интерес.

Б. Парамонов цитирует один французский источник, согласно которому в ночь на 28 октября 1824 года маркиз был найден без сознания, избитым, раздетым до пояса на дороге из Версаля в Сен-Дени. У него оказались сломаны пальцы, с которых исчезли кольца. «Это сделала с ним компания солдат, с одним из которых, предположительно, Кюстин пытался устроить свидание»[283].

Отсюда, полагает Б. Парамонов, в душе несчастного маркиза навеки поселился смешанный с вожделением страх перед мундиром. Вот почему отважный путешественник трепещет вблизи императора Николая. И вообще, «Россия у Кюстина – это метафора половой несвободы», а его пресловутая книга – не более чем «фантазия гомосексуалиста». И если маркиз попросту без ума от императора Николая, то невозможность обладания предметом возбуждает в нём политическую желчь. «Можно сказать, что недовольство Кюстина Россией – это обыкновеннейшая ревность влюбленного, которому предпочли другого (другую)».

Итак, не принадлежи маркиз де Кюстин к сексуальным меньшинствам, его оценки страны посещения носили бы куда более тёплый характер. В этой связи стоило бы повнимательнее приглядеться к тем иностранцам, которые опрометчиво позволяли себе нелестные суждения о России. Их, может быть, тоже страшила вовсе не императорская цензура как таковая, а «образ цензуры, налагаемый культурой на чувственную вседозволенность». «Именно об этой цензуре, – заключает Б. Парамонов, – всё время ведётся речь у Кюстина, а не об отсутствии в России 1839 года свободы слова и прочих гражданских прав»[284].

Думается, такая гипотеза полностью бы устроила императора Николая.

Император Николай I

Тем более, что как бы в компенсацию за ущерб, нанесённый им женщинам из народа, Кюстин весьма благожелателен к дамам русского императорского семейства. В первую очередь – к императрице (урождённой прусской принцессе), которая буквально покоряет его своим обаянием, любезностью и умом. Но одновременно внушает и некоторую скорбь.

Описывая императрицу Александру Фёдоровну, Кюстин старается всячески подчеркнуть её телесную немощь: хрупкость, прозрачность, угрожающую худобу, явно выраженную возможность чахотки. Преисполненный горестного сочувствия, автор