кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен…». При этом, когда глаза императора улыбаются, губы остаются неподвижны, и соответственно наоборот. «… Это несовпадение выдает постоянную принужденность, которой вовсе не было видно в лице его брата Александра, быть может, менее правильном, но куда более располагающем». (Кюстину приходится верить: будучи помощником Талейрана на Венском конгрессе в 1815 году, он имел возможность близко наблюдать победителя Наполеона.) Возможно, непринуждённость Александра проистекала и оттого, что его с младых ногтей готовили к трону и ни в каком ином качестве он себя просто не мыслил, хотя и выказывал порой робкую мечту отказаться от обременительной ноши и предаться тихим семейным радостям на берегах Рейна. Николай же занял трон способом достаточно экстравагантным. Он вынужден – тут мы не согласимся с А. Ф. Тютчевой – всё время подтверждать (в том числе, при помощи «мимики и жеста») свои императорские права.

Три основных выражения подмечает маркиз на лице русского царя. Это суровость, торжественность и – когда надо расположить собеседника – восхитительная любезность. Причём каждое из этих выражений исчезает внезапно, не оставляя после себя никаких следов. «На моих глазах без всякой подготовки происходит смена декораций; кажется, будто самодержец надевает маску, которую в любое мгновение может снять… император всегда играет роль, причём играет с великим мастерством»[290].

Ты был не царь, а лицедей.

Пушкин, настойчиво рекомендовавший государю везде и во всём быть подобным великому пращуру, очевидно, полагал, что сам играемый «текст» окажет могущественное воздействие на характер и дух самодержца. И что «милость к падшим» будет, наконец, излита.

Нет! Он с подданными мирится;Виноватому винуОтпуская, веселится;Кружку пенит с ним одну;И в чело его целует,Светел сердцем и лицом;И прощенье торжествует,Как победу над врагом.

Николай тоже порой целует своих недоброжелателей. Однако это вовсе не означает, что он простил их.

Петербург. Сенная площадь.

Литография. 50-е гг. XIX в.

В 1826 году, в Москве, к нему доставляют студента Московского университета Александра Полежаева. В присутствии министра народного просвещения А. С. Шишкова[291] (дабы продемонстрировать адмиралу, чему научаются в подведомственных ему заведениях молодые люди) доставленному было велено прочитать вслух его поэму «Сашка».

«– Что скажете? – спросил Николай Павлович по окончании чтения. – Я положу предел этому разврату, это все ещё следы… последние остатки… Я их искореню!»

А.М. Волков.

Сенная площадь. 60-е годы XIX в.

Благо, что Пушкину не было велено при первом свидании с государем прочитать вслух ещё неизвестную царю «Гавриилиаду»: судьба поэта могла бы сложиться по-иному [292]. Полежаев был отдан в солдаты и погиб. Но перед тем ему было сказано: «Я тебе даю военной службой средство очиститься. От тебя зависит твоя судьба». После чего государь, «поцеловав его в лоб, отпустил»[293].

Пётр целует подданного в уста; Николай – в лоб. Но в первом случае царский поцелуй означает прощение и примирение; во втором – это холодный сценический жест, лишь подчёркивающий тяжесть царской немилости. (Христос в поэме Ивана Карамазова целует Великого инквизитора в губы: поступок довольно загадочный. Алёшу Карамазова, повторившего это действие в отношении самого брата Ивана, тот обвиняет в литературном воровстве. Означает ли поцелуй Христа, что он прощает Великого инквизитора? Или, по меньшей мере, понимает его мотивы?)

Между тем император Николай знает свою аудиторию. И как всякий верящий в собственную планиду актёр, он решается на рискованные импровизации.

«Явилась условная честь»

Как было замечено, в романах Достоевского практически нет упоминаний императора Николая. Крайне редко встречается это имя и в его записных тетрадях. Правда, однажды Достоевскому представился случай высказаться публично.

25 мая 1880 года, в Москве, в ожидании пушкинских торжеств (открытие памятника поэту откладывалось из-за кончины императрицы) автора ещё неоконченных «Карамазовых» чествовали в ресторане «Эрмитаж». Это был первый (и, очевидно, последний) обед, нарочито устроенный в его честь. Присутствовала московская профессура – преимущественно либерального толка. Произносились лестные для гостя из Петербурга тосты. В ответном слове (которое, к сожалению, до нас не дошло) он, по некоторым сведениям, позволил себе процитировать слова императора Николая о Пушкине – как об умнейшем человеке России. «Сказано это было, – говорит современник, – очевидно, чтобы раздражить большинство присутствующих и насладиться их беспомощностью – невозможностью ответить на этот вызов»[294].

Польское восстание 1830 года. Бельведор 17-го ноября 1830 года

С акватинты Дитриха

Конечно, в 1880 году имя монарха, царствование которого не отличалось свободой духа, звучит несколько одиозно для «интеллигентской среды». (Портрет Николая – что многим не могло не броситься в глаза – отсутствует на пушкинских торжествах.) Однако вряд ли Достоевский сознательно совершил ту общественную бестактность, которую пытаются ему приписать. Он отдаёт кесарю кесарево. Его отношение к человеку, столь необычным образом почтившему в нём «молодость и талант», тоже весьма необычно.

– Какое, однако, несправедливое дело было эта ваша ссылка, – заметит Достоевскому один из его старых приятелей.

– Нет, – возразит бывший каторжанин, – нет, справедливое. Нас бы осудил русский народ. – И добавит: может быть, «Самому Высшему» нужно было провести его через эти испытания.

«Однажды, – пишет И. С. Аксаков, – проезжая через Москву, Достоевский зашел к нам и с увлечением разговорился о покойном государе Николае Павловиче». Во время беседы Аксаковых посетил известный английский путешественник Уоллес Мэкензи, хорошо знающий русский язык и знакомый с русской литературой. Убедившись, что перед ним Достоевский, Мэкензи «загорелся любопытством и с жадностью стал слушать прерванную было и снова возобновившуюся речь Фёдора Михайловича о Николае Павловиче». Достоевский вскоре уехал. «Вы говорите, что это Достоевский? – спросил нас англичанин. – Да. – Автор “Мертвого дома”? – Именно он. – Не может быть. Ведь он был сослан на каторгу? – Был. Ну, что же? – Да как же он может хвалить человека, сославшего его на каторгу? – Вам, иностранцам, это трудно понять, – отвечали мы, – а нам это понятно, как черта вполне национальная»[295].

В приёмной Бенкендорфа.

Иллюстрация А. Шенка из французского издания «Былого и думы» А.И. Герцена, 1860 г.

Нам уж приходилось комментировать этот текст:

«И. С. Аксаков ответил заморскому гостю как истинный славянофил. Думается, однако, что в данном случае для Достоевского была важна не столько славянофильская трактовка взаимоотношений русского государя с его подданными, сколько то обстоятельство, что император выступил в качестве “орудия провидения”: исполнив, так сказать, волю рока, замысел самой судьбы»[296].

Его занимает характер прошедшего царствования. И – характер самого императора Николая. В набросках к «Дневнику писателя» за 1876 год замечено: «Меж тем с исчезновением декабрист<ов> исчез как бы чистый элемент дворянства. Остался цинизм: нет, дескать, честно-то, видно, не проживешь. Явилась условная честь (Ростовцев) – явились поэты. <…> И, однако же, личность Николая».

Достоевский толкует об изменении морального климата, о некоторой нравственной деградации дворянства после «исчезновения» декабристов. Что означает в этом контексте «условная честь», для иллюстрации коей вдруг вспомянут Ростовцев? Разумеется ли здесь