Шрифт:
Закладка:
В книге Пауля Гримма [305] Достоевский назван своим подлинным именем и поставлен во главе заговора – так же, как в своё время это было проделано газетой «Насьональ» с Николаем Кашкиным. Правда, сам заговор отнесён рассеянным Гриммом к 1855 году, а его руководитель Достоевский умирает по дороге в Сибирь. Но подобные мелкие вольности не должны смущать мало осведомлённых европейских читателей. «Поэт» (так ещё именуется в романе автор «Белых ночей») председательствует на конспиративных собраниях, произносит пламенные речи и вместе с другими заговорщиками хором (хотя и вполголоса) исполняет крамольные песни на слова другого поэта – Некрасова. В заговоре (ещё одна параллель с Кашкиным) принимает участие сын декабриста – князь Оболенский [306]. Такие выражения, как «Wodka», «Mersavetz», «Schapki doloi», «Rebiata» и т. д., снабжённые добросовестным подстрочным переводом, удачно оттеняют лингвистическую самобытность немногословной русской души.
Желая спастись от неминуемого ареста, «благородный поэт» обдумывает возможность бежать на лодке по Невскому взморью – навстречу крейсирующему в виду Кронштадта английскому флоту. (Идущая полным ходом Крымская война предоставляет находчивому герою шанс осуществить этот смелый кульбит.) Но по здравом размышлении проект отвергается, ибо поступок сей никак не согласуется с врождённым чувством патриотизма. («…Это значит предать родину! Нет, нет!»)
Хотя книжка Гримма, рассчитана на простаков, выглядит она респектабельно и солидно: чёрный переплёт, золотое тиснение на корешке и т. д. Имя её сочинителя не значится ни в одном библиографическом словаре. Скорее всего, подлинный автор счёл за благо укрыться под псевдонимом. (Его перу принадлежит ещё книжка – «Грехи Кристины и Изабеллы Испанской», изданная в том же Вюрцбурге в 1869 году, что свидетельствует о стойком интересе рассказчика к тайнам европейских дворов.) Но, может быть, сама фамилия «Гримм» намекает на сугубую сказочность его исторических ретроспекций? [307]
Кашкина, если верить газете «Насьональ», после ареста доставили к государю. Главу заговорщиков в романе Гримма привозят в ведомство графа Орлова, где подвергают жёсткому наказанию.
«Когда позорная экзекуция закончилась, Достоевского быстро отвели к графу.
– Теперь, молодой человек, вы стали благоразумнее? – спросил граф.
Ярость сверкнула в глазах поэта, он сжал кулаки».
Полагаем, что «ярость» сверкнула в глазах Достоевского и по прочтении им указанных строк. Романтический автор вольно или невольно возрождал давние слухи – о порке, которой якобы был подвергнут узник Мёртвого дома во время своего пребывания в Сибири. (Гримм просто сдвинул этот «факт» на стадию следствия.) Но, возможно, неведомый автор доверился тому устойчивому преданию, которое числило исполнение названных исправительных мер по ведомству тайной полиции. Причём П. Гримм описывает операцию именно в том виде, как она мнилась привозимым в III Отделение арестантам.
«Пациент, предназначенный к пытке поркой, – пишет Гримм, – проваливается по грудь; в помещении внизу постоянно находятся жандармы, держащие розги, готовые нанести удар. Преступника раздевают до пояса; если это женщина, поднимают одежду, и экзекуция начинается».
Впрочем, в здании у Цепного моста иные опасались не только стоять, но и сидеть. Известный своим благомыслием цензор А. А. Крылов признавался, что, будучи вызван к графу Орлову, он с трепетом ждал приглашения садиться, ибо страшился, что за какие-то служебные упущения тут же будет подвергнут секуции – как раз по форме, описанной Гриммом.
Подобные страхи восходят ко временам достаточно отдалённым. Существуют свидетельства (степень их достоверности – это отдельный вопрос), что знаменитый С. И. Шешковский имел обыкновение «любезно, но настойчиво» усаживать приглашённого в особого рода кресло. Когда доверчивый гость уступал настояниям хозяина, ручки кресла внезапно смыкались, обхватывая неосторожную жертву, и кресло автоматически опускалось. При этом плечи и голова посетителя продолжали оставаться в кабинете Шешковского. В то время, как сотрудники Тайной экспедиции трудились над нижней частью секомого, Шешковский отворачивался и делал вид, что не замечает этой маленькой неприятности. По совершении экзекуции кресло возвращалось в исходное положение и хозяин с любезной улыбкой продолжал прерванный на полуслове разговор. (Молва утверждает, что один находчивый и обладавший недюжинной физической силой посетитель Шешковского заставил как-то его самого занять злополучное седалище, после чего с достоинством удалился.)
Достоевский – второстепенный персонаж иностранного романа «из русской жизни». Но недаром телесному наказанию подвергается в нём именно «поэт». Это участь Тредиаковского, Полежаева и других. «Княжнин умер под розгами», – записывает Пушкин. Русский литератор в любой момент может быть опозорен и оскорблен. «Разнесся слух, будто я был отведен в тайную канцелярию и высечен», – сказано в пушкинском (неотправленном) письме к императору Александру.
Этот исторический страх не мог не отложиться в художественной памяти Достоевского.
Степан Трофимович Верховенский (тоже в известном смысле литератор) устрашён перспективой ждущего его наказания. В черновых записях к «Бесам» приводится его смятенная речь:
«– Под вами вдруг проваливается половица до половины вашего тела, и вдруг снизу два солдата распорядятся, а над вами стоит генерал или полковник, которого нельзя не уважать, но который, вы чувствуете, отечески советует и вас, профессора… учёного, приглашает молчать. Это известно».
«Это известно», – говорит Степан Трофимович. Уж не читал ли он Пауля Гримма? Ибо воображаемая сцена – почти точная «цитата» из «Тайн царского двора», сочинитель которых изображает будущего автора «Бесов» в ситуации аналогичной:
«Унтер-офицер взял Достоевского за руку и подвел к месту, где неожиданно, по сигналу, поданному унтер-офицеркой ногой, половица, на которой стоял Достоевский, опустилась, так что он провалился по грудь».
В окончательном тексте «Бесов» сюжет обретает пластическую законченность и полноту.
Хроникёр от имени которого ведётся повествование, застаёт Степана Трофимовича в глубоком отчаяньи. Тот «рыдал, рыдал как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель». (Вспомним гриммовское: «Поэт был высечен, высечен, как ребёнок!»)
«– Я погиб! Cher, – сел он вдруг подле меня и жалко-жалко посмотрел мне пристально в глаза, – cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам, я другого боюсь…»
Хроникёр никак не может взять в толк, чего страшится его мнительный друг, о каком таком грядущем своём позоре он пытается намекнуть.
«– Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, – погибать так погибать! Но… я другого боюсь.
– Да чего, чего?
– Высекут, – произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.
– Кто вас высечет? Где? Почему? – вскричал я, испугавшись, не сходит ли он с ума.
– Где? Ну, там… где это делается».
Интересно, что с чисто технической стороны экзекуция представляется впечатлительному Степану Трофимовичу всё в тех же леденящих душу подробностях.
«– Э, cher, – зашептал он почти на ухо, – под вами вдруг раздвигается пол, вы опускаетесь до половины… Это всем известно».
И хотя собеседник Верховенского-старшего называет всё это старыми баснями, он не в силах опровергнуть их
