мятежа. В противном случае Европе трудно было бы объяснить, почему полночные прения относительно достоинств системы Фурье или свободы книгопечатания должны непременно оканчиваться лишением живота.) Газетные байки типа «Император и г-н Кашкин» не могли произвести серьёзного впечатления на умы. Титулярный советник не имел шансов сделаться русским Карлом Моором.

…Он сделается сначала унтер-офицером, а затем – прапорщиком. В 1853 году, в Железноводске, он познакомится с вольноопределяющимся по имени Лев Толстой. (Они были погодки.) Добрые отношения сохранятся у них навсегда. Кашкин останется единственным из живущих (кроме, разумеется, членов семьи), с кем яснополянский старец будет на ты.

«…Друг Достоевского…» – запишет Душан Маковицкий в 1905 году слова Толстого о давнем знакомце.

Он не был другом – ни Достоевского, ни Толстого. Но он знал их обоих лично. Теоретически у него был шанс познакомить двух современников, свести их друг с другом[309]. Этот подвиг в глазах потомства значил бы, пожалуй, не меньше, чем гневная отповедь государю…

…29 октября 1910 года, по дороге в Оптину пустынь, Толстой, бегущий из Ясной Поляны, осведомится у ямщика – что это за имение невдалеке? Оказалось – Николая Сергеевича Кашкина, давнего приятеля беглеца. Толстому оставалось жить чуть больше недели.

Старый петрашевец Николай Кашкин умрёт 29 ноября 1914 года. Он будет последним из них.

Кому из нас под старость день ЛицеяТоржествовать придется одному?

Бывший лицеист и сын участника кампании 1812 года покинет сей мир в возрасте 85 лет, под гром начавшейся мировой войны. Так замкнутся линии жизни и смерти, связующие Семёновский плац, Оптину пустынь, Ясную Поляну… Так в потоке простой «немудрёной» жизни вдруг блеснёт сокрытый в ней провиденциальный смысл.

«Мы будем вместе с Христом!»

Разумеется, не был готов и Достоевский: как и большинству осуждённых, «мысль о смерти» не приходила ему в голову. В противном случае вряд ли в эти минуты он стал бы делиться с Момбелли планом сочинённой в крепости повести. Он не поверил и тогда, когда были произнесены роковые слова. И лишь приглашение на казнь убедило всех в серьёзности происходящего.

Священник был в погребальном облачении: последний штрих маскарада, где каждый – от платного агента до государя – славно сыграл свою роль. И хотя скромному любительству Антонелли далеко до размашистых императорских забав, некий метафорист мог бы заметить, что оба участника заслуживают равного права облечься в вывернутые наизнанку кафтаны – спецодежду паяцев и палачей.

Позднее свидетели и жертвы этой инсценировки будут расходиться в деталях. Но справедливо ли требовать более точных подробностей, когда главной из них является смерть?

…Из всех выведенных на эшафот к исповеди подошёл один П. Г. Шапошников (Кашкин в это мгновенье промедлил); к кресту, однако, приложились все. Не исключая и Петрашевского – явного атеиста.

«Мы будем вместе с Христом», – «восторженно» скажет Достоевский по прочтении приговора. «Горстью праха», – насмешливо (и тоже по-французски) отзовётся Спешнев. Предсмертный пафос Достоевского – не оборотная ли сторона поразившего их последнего ужаса? Вернее – способ защиты от него: столь же отчаянный, как и материалистическая усмешка Спешнева.

Обряд казни петрашевцев на Семёновском плацу. 22 декабря 1849 г.

Рисунок неизвестного художника

…У него ещё оставалось несколько минут – чтобы подготовиться. Он не знал, что ему будет дано пережить свою смерть.

Стоял мороз: 21 градус ниже нуля.

Под рвущую ледяной воздух барабанную дробь над теми из них, кто назначался в каторгу, были преломлены шпаги [310]. «И братья меч вам отдадут», – сказал Пушкин. «Братья» замедлят отдачей на тридцать лет. Нынешним жертвам вернут дворянство («меч») гораздо быстрее – едва ли не одновременно с узниками декабря.

…Первую тройку уже повели к столбам.

«Я стоял шестым, – говорит Достоевский, – вызывали по трое (куда «вызывали»? да и кто может туда вызывать? – И. В.), след<овательно>, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты». Как сказали бы ныне, начался обратный отсчёт…

Обличавший пытку, запрещаемую законом, Петрашевский, конечно, не мог предвидеть, какого рода истязание ожидает их в самом конце.

…Когда первых троих привязали к столбам, остальным оставалось только молиться. Бедный 20-летний Кашкин, только что вместе со всеми отказавшийся от исповеди, как уже говорилось, вдруг возжелал её. Его, осенённого внезапной идеей облегчить свой загробный путь (и продлить тем самым на несколько кратких мгновений свою молодую жизнь), можно было бы уподобить той, не раз помянутой Достоевским графине Дюбарри, которая под ножом гильотины восклицала: «Ещё минуточку, господин палач!» – можно бы уподобить, да незачем: смерть сравнима только со смертью.

«Знаете ли вы, что такое смертный страх? Кто не был близко у смерти, тому трудно понять это», – говорит Достоевский в «Дневнике писателя», касаясь уголовного случая, когда жертва «проснулась ночью, разбуженная бритвой своей убийцы». И он добавляет: «Это почти всё равно, что смертный приговор привязанному у столба к расстрелянию и когда на привязанного уже надвинут мешок».

Да, он пережил свою смерть – и вернулся оттуда, откуда не возвращался никто. Он переступил черту – и назад уже не мог явиться таким, каким был прежде.

Дар напрасный, дар случайный.Жизнь, зачем ты мне дана…

Цена той жизни, которая наступит потом, будет неисчислима. Ибо став – буквально – «даром случайным», она отныне навсегда утратит эту свою ипостась. Дар сделается бесценным – и вернуть его придётся, лишь приумножив. В его послании к брату, одном из самых поразительных писем, написанных на этой земле, нет ни слова благодарности тому, кто сыграл с ним такую славную шутку. Высочайший режиссёр – сам лишь орудие рока, посредник, без которого нельзя обойтись. «Брат, любезный брат мой! все решено!» Безличная форма глагола употреблена не зря. Решено не чьей-то человеческой волей, а той силой, которой он отныне подчинён и на благосклонность которой он всё ещё не теряет надежды. «Никогда ещё таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело: не знаю».

Он ещё не знает, что тело – уже не только вместилище, но как бы и часть его духа: через несколько лет «священная болезнь» даст ему почувствовать эту невыносимую правду.

Изо всех своих тюремных посланий только на этом, написанном в день казни, он выставляет место: Петропавловская крепость.

«Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, всё утешение моё».

Он исполнял обеты.

Из книги: Ничей современник

Ничей современник. Четыре круга Достоевского

М., СПб. 2019. Нестор-История. 736 с.

В книге, основанной на первоисточниках, творческое бытие Достоевского впервые исследуется в тесном соотнесении с личной жизнью писателя, проблемами его семьи. Реконструируется судьба двух его браков, внутрисемейные отношения, их влияние на творческий процесс. Хотя в настоящей издательской версии опущено значительное количество аналитических – литературоведческих и историко-литературных – сюжетов (в том числе и о посмертной соотнесённости Достоевского с В. Розановым, И. Ильиным, И. Шмелёвым и