до Кашкина, – спешит удовлетворить Достоевский любопытство Комиссии, – то я его и в лицо не знаю, и у Петрашевского никогда не видал». 8 апреля, в тот единственный раз, когда Кашкин заявился в Коломну, автор «Бедных людей» среди присутствующих не наблюдался. «С господином Кашкиным и Кузьминым я совсем не знаком», – терпеливо повторяет допрашиваемый.

«…Трудно доверять словам Достоевского…»[300], – замечает в связи с этим позднейший комментатор. Да отчего же? В данном случае у подследственного нет особых причин морочить Комиссию. Но если они впервые сошлись на эшафоте, это давало им право сделаться близкими навсегда.

9 октября 1856 года барон А. Е. Врангель сообщает из Петербурга всё ещё пребывающему в Сибири Достоевскому: «Головинский Ваш был последнее время у своего отца в деревне, но я не знаю, прощен ли он или был только в отпуску; Кашкин давно офицер»[301].

«Головинский Ваш», – то есть прикосновенный к вашему делу. Кашкин значится в том же ряду. Врангель пишет о нём, как о лице, его адресату известном. Хотя, возможно, имя упоминается в той лишь связи, что и у Кашкина, и у Достоевского способ обрести свободу оказался практически одинаков: через награждение первым офицерским чином.

Наказание плетью в Тайной канцелярии в конце XVIII столетия.

Со старинной акварели

Несмотря на разницу лет, их не могло не сблизить общее несчастье: факт их последующего знакомства неоспорим. В августе 1861 года Кашкин пишет автору «Мёртвого дома» дружеское письмо: кланяется супруге и просит засвидетельствовать своё уважение брату. Восстановленный в дворянских правах калужский помещик, он посылает бывшему соузнику «экземпляр пояснительной записки к трудам Калужского комитета по крестьянскому делу»[302]: вопрос этот, ныне разрешаемый «сверху», как помним, весьма занимал посетителей «пятниц». «Быть: <…> у Каш<к>ина», – записывает Достоевский летом того же года: он намеревался подарить самому молодому из «наших» экземпляр только что вышедших «Униженных и оскорблённых».

В самом конце 1880 года бывший подсудимый, а ныне член Калужского окружного суда пятидесятиоднолетний Кашкин просит Достоевского высылать ему в Калугу «Дневник писателя» на следующий, 1881 год: первый и единственный номер будет получен подписчиком уже после смерти автора.

Узнает ли когда-нибудь Кашкин о той роли, какую приписала ему газета «Насьональ»?

Но нам-то, по крайней мере, известно: «инициатива заговора» исходила не от него. Не был он по арестовании и «доставлен к царю». В отличие от узников декабря ни один «апрелист» не удостоится этой чести[303]. Так что сцена личного свидания г-на Кашкина с самодержавным монархом – «цитата» совсем из другой эпохи.

Правдой в сообщении французской газеты является только то, что Кашкин, как, впрочем, и другие его подельники, был выдан (вернее, продан – sold) платным осведомителем и что он – сын политического преступника. Отец Кашкина, как Липранди и Дубельт, участник войны 1812 года, вместе со своим двоюродным братом Евгением Оболенским основал в 1819-м общество «Добра и Правды». Позднее он стал декабристом. Он водил приятельство с Пущиным: по примеру последнего Кашкин-старший оставил службу и записался в надворные судьи – дабы творить означенные в названии общества правду и добро.

Он отделался, можно сказать, пустяками: был сослан сначала в Архангельскую губернию, а затем водворён в свои калужские имения – без права въезда в столицы. Впрочем, после 1842 года он получил возможность проживать в Петербурге и лично наблюдать за воспитанием сына.

Почему, окончив Лицей в 1847-м, сын декабриста не отправился без промедления вице-консулом в Данциг или первым секретарём посольства в Бразилию, как ему предлагалось? Он легкомысленно отказался: через два года император сошлёт его на Кавказ.

«11 числа (апреля. – И. В.) я встретился с Кашкиным в министерстве, – доносит Антонелли, – и успел завязать с ним довольно короткое знакомство».

Знакомство будет коротким ещё и в непредвиденном смысле: гулять на свободе Кашкину остаётся всего десять дней.

В своей неопубликованной записке (на которой было начертано императорское «Переговорим») Антонелли изо всех описанных им персонажей особо выделяет недавнего знакомца: тот «невольно родил к себе какую-то во мне симпатию».

«Кашкин, – благожелательно доносит начальству Антонелли, – человек милый, образованный, с физиономией, невольно говорящею в свою пользу, с душою, должно быть, ещё светлою <…>». Поэтому он не может быть заражен «какими-нибудь грязными убеждениями». Он просто увлёкся «свирепствующей здесь модой»[304].

В своих донесениях Антонелли отмечает у Кашкина преимущество, которое отсутствует у других наблюдаемых: «Он действительно принадлежит к аристократическому кругу, что подтверждается и тем, что 10 числа в маскараде он был постоянно в кругу молодых людей знатных фамилий, и тем, что поминутно входил в особенную для придворных дам ложу и обращался с ними совершенно как свой человек».

Не являлась ли, часом, и Кашкину таинственная маска? Если, как помним, государь впервые известился о существовании Петрашевского «через баб», не участвуют ли те же лица в финале? Почему бы осведомлённой «придворной даме» не предупредить «своего» о предстоящем аресте – как это сделала незнакомка, говорившая с Пальмом?

Во всяком случае, благодаря своим аристократическим связям Кашкин узнал о дарованной им жизни чуть раньше других. Или, может быть, Бог просто раньше услышал его молитвы.

Подвес за ребро.

Гравюра XVIII века

Повествуя об оглашении на эшафоте смертного приговора, барон М. А. Корф замечает: «Тут многих из зрителей тронули слезы, покатившиеся по бледному лицу 20-летнего Кашкина <…> имевшего престарелого отца». Насчёт «престарелого отца» Корф несколько преувеличивает (бывшему декабристу в это время не более пятидесяти лет). Что же касается слёз, тут он, по-видимому, прав.

Сам Кашкин рассказывает об этом так.

Когда привязанным к столбам и облачённым в саваны жертвам надвинули на глаза капюшоны, ни у кого уже не осталось сомнений, что казнь действительно совершится. Тогда Кашкин обратился к стоящему возле помоста обер-полицмейстеру генералу Галахову (они, вероятно, были знакомы) и спросил его по-французски: «Кому я могу передать мою последнюю просьбу дать мне приготовиться к смерти? (Я разумел исповедь и причастие.)». На что генерал громко (и тоже по-французски) ответил, что государь был так милостив, что даровал всем осуждённым жизнь. «Даже и тем», – добавил генерал, указывая на привязанных к столбам. Таким образом, за минуту до остальных Кашкин уже знал о счастливой развязке.

Этот примечательный диалог – в виду эшафота (как, впрочем, и между Достоевским и Спешневым, о чём ещё пойдёт речь) – ведётся на французском языке. Ибо на нём, как справедливо замечено, с друзьями разговаривать прилично…

Но обо всём этом ни слова не сказано во французской газете «Насьональ», произведшей в главари заговорщиков самого молодого из выведенных на эшафот. Однако поведанная газетой история с Кашкиным-младшим (вернее, с его мифическим двойником) напоминает один позднейший сюжет. На сей раз в числе героев оказывается Достоевский.

«Под вами вдруг раздвигается пол…»

(Секреты III Отделения)

В 1866 году в Вюрцбурге на немецком языке выходит роман некоего Пауля Гримма «Тайны Санкт-Петербурга. (Последние дни императора Николая)». Роман переводится на французский («Тайны царского двора времен Николая I») и выдерживает несколько изданий. Летом 1868 года книжка (в России,