От внимания Б. Парамонова не может укрыться этот тонкий намек. Со свойственной ему проницательностью он утверждает, что императрица абсолютно здорова. И что Кюстин упирает на её болезненное состояние с единственной и вполне извинительной целью. Ведь сказано, что маркиз неравнодушен к мужу псевдобольной. Кюстин, оказывается, втайне сам жаждет обладать красивейшим мужчиной Европы. Поэтому в мрачных глубинах его подсознания бродит коварная, хотя по-своему и остроумная, мысль. Он стремится устранить нежелательную, но могущественную соперницу. Маркиз мобилизует для этого все силы своего воображения: так в Александру Фёдоровну вселяется смертоносная болезнь.

«Только совершенной невинностью Б. Парамонова по исторической части можно объяснить его трактовку этого сюжета…» – меланхолически замечают современные комментаторы записок маркиза, попутно приводя бесспорные свидетельства серьёзной болезни императрицы[285].

Увеселение помещика.

Иллюстрация к книге А. де Кюстина

Надо отдать должное Б. Парамонову: в качестве знатока он совершенно неуязвим. В той области, где он с такой эффективностью подвизался и которую можно было бы условно назвать сексуальной культурологией, он действует сокрушительно. Он объясняет всё сущее, исходя из некоторого универсального подозрения. Или, как сказал бы Достоевский, из идеи, попавшей на улицу, которая (то есть идея) сделалась своего рода шпаргалкой для доверчивых школяров. «Невинность по исторической части» является здесь необходимым условием жанра. И если автор «Подростка» (чьё отдающее педофилией название должно было бы крепко насторожить Парамонова) наделяется тайным влечением к роковому красавцу Спешневу, что мешает маркизу де Кюстину, легитимисту и преданному стороннику Бурбонов, усмотреть в русской законной монархине узурпаторшу его заветнейших прав[286]?

«Папá после шести лет брака был влюблен в Мамá, – говорит их дочь, – любил видеть её нарядно одетой и заботился о самых мелочах её туалета. Мамá тотчас же соглашалась с ним, и Папá, немного смущенный и сконфуженный, усиливал свою нежность к ней»[287].

В 1837-м английская «Таймс» позволяет заметить, что русский император, который «долгое время был образцом супружеской верности, ныне явно пренебрегает женой». Кюстин в свою очередь упоминает про «тайные любовные похождения», которые злые языки приписывают царствующему монарху. «Злые языки» особенно развяжутся после кончины государя.

В 1855 году девятнадцатилетний Н. А. Добролюбов сочиняет (разумеется, для внутреннего употребления – рукописной газеты «Слухи») статью под названием «Разврат Николая и его приближенных любимцев». Предмет описан со стороны: это воистину слухи.

Николай, говорит Добролюбов, пользовался репутацией неистового рушителя девических невинностей. «Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли её для услуги благочестивейшего, самодержавного государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов». Что нередко влекло разочарование мужей, «не нашедших в жене того, что они ожидали».

Юный автор статьи даёт разыграться своему разночинскому воображению. Он плохо представляет себе строгий этикет николаевского двора. Впрочем, государь действительно не был безупречен.

Пушкин полушутливо назидает жену, чтобы она не кокетничала с царём, который по причине её жестокости «завел себе гарем из театральных воспитанниц». Эти слова есть в большей мере семейственный юмор, нежели свидетельство исторического порядка. Ещё менее последнее относимо к рассуждениям иностранцев.

«Царь, – утверждает один из них, – самодержец в своих любовных историях: если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение. Предупреждают супруга или родителей о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением благодарности. (Драматическая судьба актрисы Варвары Асенковой опровергает это безапелляционное утверждение. – И. В.) Равным образом нет ещё примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекли прибыли из своего бесчестья».

Все эти занимательные подробности сильно преувеличены. (Описанная методика скорее будет применяться лет через сто.) Хотя, повторяем, император не был святым: достоверно известно о его достаточно длительных связях [288]. При этом нельзя сомневаться в том, что Достоевский был, в общем, осведомлён об этой стороне жизни императорского двора. Весьма убедительной представляется версия, согласно которой в образе князя Петра Валковского сказались черты князя Петра Волконского, министра императорского двора и уделов. Именно он был «признанным устроителем романов государя». П. А. Вяземский называет его «Перекусихиной нашего времени».

Князь Валковский просит Наташу Ихменеву принять десять тысяч рублей от некоего графа N., чьи могущество и щедрость всячески подчёркиваются в романе. «Низкий и грубый, – сказано о Валковском, – он не раз подслуживался графу N., сластолюбивому старику, в некого рода делах». Трудно оспорить мнение, что в таинственном графе N. «Униженных и оскорбленных» заключён «осторожный намек» на императора Николая[289].

Но этот намек, возможно, присутствует и в другом романе.

Не припомним, мелькала ли в обширнейшей литературе о Достоевском мысль, что не только Спешнев, но и император Николай – тоже один из прототипов Ставрогина (своего рода альянс трёх Николаев). Но если даже это нам померещилось, следует обсудить такую гипотезу. Она не так безумна, как кажется.

«Император пленил меня»

Действительно: преувеличенная, невозмутимая, неживая красота Ставрогина как бы корреспондирует с выражением холодного величия, которое, по отзывам современников, наиболее характерно для лица государя. Это маска, личина, лярва: результат прилежных актёрских усилий.

Кюстин говорит, что лицо императора Николая «становится холодным и застывает» из-за постоянной привычки сдерживать свои страсти. Но чем же, как не сдерживанием страстей занят денно и нощно Николай Всеволодович Ставрогин, не ответивший даже на оскорбление действием и принудивший себя после нанесённой ему пощечины убрать руки за спину? Эта самовоспитательная и не лишённая элементов мазохизма методика приносит плоды. Соединённая с демонической внешностью героя, она подчиняет ему людей и заставляет их взирать на него едва ли не с обожанием.

Император Николай Павлович.

С литографии

«…Признаюсь, император пленил меня! – восклицает Кюстин. – …Красота доставляет ему лишний способ быть убедительным…» Тем более, добавим, когда она сопряжена с тайной, каковой в случае с Николаем Павловичем является власть, а в случае с Николаем Всеволодовичем – вся биография героя. Последний, пожалуй, согласился бы с маркизом Кюстином: «Заставить другого восхищаться собой – один из способов держать его в повиновении». И у царя, и у гражданина кантона Ури есть одна объединяющая их черта: театральность поведения. И у царя, и у гражданина кантона Ури есть одна объединяющая их черта: театральность поведения.

«Император настолько вошел в свою роль, – замечает Кюстин, – что престол для него – то же, что сцена для великого актера».

Император вошёл в свою роль; он, как замечено по другому поводу Достоевским, «самосочиняется». Но не обладает ли даром лицедейства и тот, кого Пётр Верховенский воображает в образе Ивана-царевича?

«Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин», – восклицает Петруша.

Александр Иванович Полежаев

При внешней невозмутимости и Николай Павлович, и Николай Всеволодович пребывают в постоянном внутреннем напряжении. «Видно, – продолжает Кюстин, – что император ни на мгновение не может забыть,