«В России ещё существует деспотизм, – заявил он господину де Кюстину, – ибо в нём самая суть моего правления; но он отвечает духу нации»[262].

Он был откровенен с заезжим иностранцем, чем немало удивил проницательного маркиза. Трактуя о разных способах государственного устройства в их первой, казалось бы, сугубо протокольной беседе, император поразил французского путешественника рядом необычных суждений.

«Мне понятна республика, – молвил самодержавнейший из монархов, – это способ правления ясный и честный либо по крайней мере может быть таковым; мне понятна абсолютная монархия, ибо я сам возглавляю подобный порядок вещей; но мне непонятна монархия представительная. Это способ правления лживый, мошеннический, и я скорее отступлю до самого Китая, чем когда-либо соглашусь на него»[263].

Его старший брат говорил, что он лучше отпустит бороду и уйдёт, как простой крестьянин, в леса, нежели положит оружие перед Наполеоном. Император Николай Павлович также готов противоборствовать до конца – «отступать до Китая». В конституционном правлении он видит такую же угрозу для нации, как Александр I – в нашествии иноплеменных.

Меж тем выясняется, что надёжнейший столп Священного союза и первый во всей Европе охранитель монархических начал был не чужд республиканских симпатий.

Та же великая княгиня Ольга Николаевна так передаёт слова своего державного родителя: «По убеждению я республиканец. Монарх я только по призванию. Господь возложил на меня эту обязанность и, покуда я её исполняю, я должен нести за неё ответственность»[264].

Тут уместно вспомнить Карамзина, который, будучи неколебимо привержен основам русской исторической власти, лелеял в душе совсем иной идеал. Как и Николай, автор «Истории государства Российского» полагал, что республиканские установления хороши для Первого, но отнюдь не Третьего Рима (даже в том случае, когда Третий Рим потеснён новой «европейской» столицей) и что небрежение монархическими началами поведёт к гибели государства. Можно бы, конечно, именовать такое раздвоение национальной души русским ментальным парадоксом, если бы не трудности, проистекающие из необходимости объяснять, что тут имеется в виду.

С другой стороны, решительные попытки преодолеть эту пугающую дихотомию (то есть осуществить идеал во плоти) ведут к катаклизму, ставящему под вопрос само существование страны. Раскольников тоже не расчёл своих сил, пытаясь соединить теорию с жизнью.

Великий князь Николай Павлович

В этом смысле император Николай, действуя, как принято говорить, в качестве тормоза исторического прогресса, выступает одновременно как ревнитель народного блага. Он исходит из национальной исторической практики. Его «теория» подкреплена суровым опытом предков. Он отнюдь не против республики: однако не здесь и не сейчас.

Итак, выбору подлежит отнюдь не хорошее или дурное: речь идёт о другом. Выбирать приходится между должным, необходимым, действующим применительно к случаю и – всем остальным. Это «остальное» в принципе, может быть, и достойно восхищения, но увы, не имеет шансов процвесть на просторах возлюбленного отечества.

Ибо заявлено: «Умом Россию не понять».

Первыми на эту утешительную гипотезу посмели посягнуть декабристы. Попытка не удалась. (Как выразится тот же Тютчев: «Зима железная дохнула – и не осталось и следов».) Достоевский полагал, что она и не могла удаться. Воображая ближайшие последствия якобы завершившегося в Петербурге успехом переворота, он записал однажды «для себя»: «Освободили бы декабристы народ? Без сомнения нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней. Михаилу, Константину стоило показаться в Москве, где угодно, и все бы повалили за ними. Удивительно, как этого не постигли декабристы». То есть даже безусловная победа восстания в северной столице не означает победу в стране: козыри всё равно остаются в руках царствующей династии.

Но зачем тогда автор «Бедных людей» поспешает в Коломну?

Его холодность к блестящим утопическим проектам очевидна: он слабо верит в осуществимость хрустального рая. У него не может не вызвать усмешки (скорее не язвительной, а печальной) картина фаланстера, населённого дружелюбными соотечественниками: он слишком хорошо знает людей… Нет также никаких указаний на то, что он желал бы изменить образ правления. Не только в позднейшие времена, когда столичные либералы станут потешаться над его «старческим недужным бредом», разумея под последним ежемесячный «Дневник писателя», но и тогда, в туманной юности, у него не возникает никаких демократических обольщений. В отличие от своего императора он никогда не будет уверять, что считает республику правлением «ясным и честным». И в то же время он хочет совокупить абсолютную монархию с царством духовной свободы: ему не терпится подвигнуть русского царя на этот рискованный путь. Дух утопизма не перебродит в нём никогда[265].

Но каков же на самом деле был тот, на чьё царствование пришлись его первые тридцать три года [266], по прошествии коих узник сподобился воскреснуть из мертвых: как выяснилось, для жизни вечной.

Инженеры человеческих душ

Ещё с послепушкинских времён в русском сознании укоренился образ холодного и казнелюбивого владыки. Само собой, сей властелин ограничен в своих вкусах и привычках, не очень далёк и, разумеется, чужд просвещению. Последнее особенно ставилось императору в вину. «Остановили науку при Николае», – занесёт Достоевский в одну из своих записных тетрадей: он, конечно, имеет в виду 1848 год[267].

Меж тем именно при Николае были отставлены Аракчеев, Рунич и Магницкий; процвела Румянцевская библиотека; открыты новые гимназии и училища; действовали Лобачевский и Пирогов. «Замечательное десятилетие» с его подземной и мощной духовной работой приходится на николаевские годы. Однако ощущение неподвижности и застоя, бессобытийности жизни, того, что «ничего не происходит», не покидает современников и передаётся потомкам.

Император Николай Павлович на охоте

Кстати, в художественных текстах Достоевского практически нет упоминаний покойного государя. Пожалуй, единственное исключение – это «Подросток». Один из героев романа, Пётр Ипполитович, не без патриотической гордости повествует о том, как взыскательный император заметил на улице непорядок – наличие громадного камня.

«Ездил государь много раз, и каждый раз этот камень. Наконец, государю не понравилось, и действительно: целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: “Чтоб не было камня”. Ну, сказал, чтоб не было – понимаете, что значит “чтоб не было”? Покойника-то помните?»

Покойника нельзя было не помнить – именно с этой, внушающей уважение стороны. Герцен не зря именовал его Незабвенным.

Характер государя налагает неизгладимый отпечаток на всё его царствование. «Каков правитель народа, таковы и служащие при нем; и каков начальствующий над городом, таковы и все, живущие в нем», – сказано в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова.

Ф.П. Толстой. Кадеты на манёврах

Эти слова берёт в качестве эпиграфа к своей книге «Россия в 1839 году» уже упомянутый выше маркиз Астольф де Кюстин. Он посещает страну ровно за десятилетие до событий, которые кончатся Семёновским плацем. Впрочем, в 1849-м здесь мало что изменилось.

«Российская империя, – заметит путешествующий маркиз, – это лагерная дисциплина (согласно другим переводам – «военный стан». –  И. В.) вместо государственного устройства – это