Вид Михайловского замка со стороны Летнего сада.

С гравюры Патерсона, 1801 г. (год убийства императора Павла I)

Умудрённый горьким семейным опытом, он, очевидно, не обольщался относительно своего ближайшего будущего и был готов ко всему. В ночь с 13 на 14 декабря он заглянул к супруге, которая, объятая страхом, молча плакала у себя в кабинете. Он встал на колени и начал молиться. «Неизвестно еще, что ожидает нас, – передаёт в дневнике его речь Александра Фёдоровна, – обещай мне проявить мужество и, если придется, умереть с честью»[250].

Она обещала. Но с той поры у неё начала трястись голова: впрочем, недуг этот был почти незаметен и мало вредил её общепризнанной красоте. Он обнаруживал себя лишь в минуты, когда государыня испытывала сильное душевное волнение.

29-летний государь проявил характер уже в самые первые часы. Свидетели отмечают, что находясь на площади, в виду мятежных полков, он ни разу не пустил лошадь в галоп. Правда, после одного из ружейных залпов, раздавшихся от памятника Петру, лошадь запнулась и шарахнулась в сторону. При этом толпа простолюдинов, которую он минутой ранее не без успеха пытался вразумить, «стала надевать шапки и смотреть с какой-то наглостью». Но будущий усмиритель холерных бунтов уже догадывался, как следует обращаться с народом. «Шапки долой», – закричал государь с невольной строгостью, и в одно мгновение все головы обнажились, и толпа отхлынула от него[251].

Бывшие на площади отмечают, что государь был чрезвычайно бледен.

Когда всё было кончено и он возвратился во дворец, его супруге показалось, что вернувшийся выглядел «особенно благородным». Мало того: «лицо его как-то светилось». Императрица обняла победителя: «…Он вернулся ко мне совсем другим человеком»[252].

Его деда умертвили во время дружеского застолья. Его отец был задушен в собственной спальне. Его сын будет сражён народовольческой бомбой. Его внук, император Александр III, всю жизнь будет страшиться подпольных убийц. Его правнука вместе с женой, детьми и домочадцами застрелят в екатеринбургском подвале. Императору Николаю Павловичу повезло.

Император Александр I

Сам он как будто не опасался покушений. Хотя для подобного рода страхов и были известные основания. Но выдержавший ружейный огонь на Сенатской, он признавал за благо являться подданным без охраны.

В 1829 году, коронуясь в Варшаве королем польским, он в свободный от балов и парадов час шествует по стогнам града рука об руку с императрицей – без конвоя и свиты. «Этот знак доверия и эта простота, – замечает историк царствования, – очаровали всех жителей; единодушные виваты долго сопровождали августейшую чету по улице»[253].

После подавления польского мятежа подобные прогулки сделались невозможны. Однако и тут государь не утратил свойственной ему безмятежности. Во время августейшего путешествия 1833 года, повествует генерал Бенкендорф, им были получены сведения, что несколько польских выходцев поклялись лишить государя жизни «и что для исполнения этого гнусного замысла выбраны окрестности Динабурга и Риги». Бенкендорф хотел было взять свои меры, но единственно, что разрешил государь в видах собственной безопасности, – это поместить на козлах одного линейного казака. В 1835-м на границе Царства Польского он отпускает приготовленный для него конвой. «И мы, – сокрушается Бенкендорф, – проехали до Калиша краем, ещё кипевшим горькою ненавистью к России, совершенно одни». «…С императором Николаем, – говорит его вечно озабоченный спутник, – не могло быть речи о каких-либо мерах предосторожности: они были чужды его свойствам и тому беспредельному упованию, которое он полагал на Провидение. “Бог – мой страж! – говаривал государь в подобных случаях. – И если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе”»[254]. (Кстати, в этом отношении на него походил его старший сын, который, несмотря на чрезвычайные меры по его охранению от беспрестанно следующих покушений, тоже более полагался на защиту небес.)

Вера Засулич.

Первая русская террористка. Фото

Один воспоминатель приводит следующий, весьма выразительный эпизод.

«Когда император был у великого князя Михаила Павловича, в Михайловском дворце, то отправил свои сани к Мраморному дворцу, желая дойти до них пешком. После завтрака Николай Павлович отправился из Михайловского дворца по протоптанной по снегу дорожке, через Царицын луг. Пройдя почти уже полдороги, он встретил хорошо одетого человека, державшего руку за бортом пальто и свирепо смотревшего на императора. Догадавшись о его намерении, Николай Павлович быстро и прямо пошел на него и громким голосом закричал ему: “Брось!”, и тот выронил пистолет. Тогда государь сказал ему: “Беги, а я буду смотреть, чтобы тебя не задержали, так как никто не должен знать, что кто-либо осмелился посягнуть на жизнь императора Николая”».

Разумеется, это чистейшей воды анекдот, выдаваемый простодушным повествователем за сущую правду – дабы, по его словам, доказать «величие души и вместе с тем мужество императора Николая». Истории ничего не известно о «хорошо одетом» (то есть явно не принадлежащем к простонародью) герое, который на пустынном пространстве между двумя великокняжескими дворцами пытался перехватить пальму первенства у ещё пребывающего во младенчестве Дмитрия Каракозова. Государь Николай Павлович был не таков, чтобы отпускать преступника с миром. Он никогда бы не согласился с «формулой» Достоевского, отнесённой им к Вере Засулич: «Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз». (Автор «Бесов» присутствовал на процессе первой русской террористки и высказал собеседнику оптимальную с его точки зрения версию приговора[255].) «Державец полумира», громовым голосом повелевающий цареубийце бросить «цареубийственный кинжал», – лицо, конечно, мифологическое. Легендарно и завершение этого поучительного рассказа: «Злодей убежал, а император, подняв пистолет, повернул назад и неожиданно зашел в кабинет Леонтия Васильевича, в III Отделении. Положив пистолет на стол, он рассказал ему о случившемся, отдав строгое приказание не разыскивать злодея»[256].

П.Г. Каховский стреляет в графа Милорадовича.

Гравюра по рисунку А. Шерляманя. 1862 г.

В 1848 году Фаддей Бенедиктович Булгарин письменно умоляет высшее начальство, чтобы оно всепокорнейше присоветовало государю не совершать одиноких прогулок вкруг Зимнего дворца, ибо счастие и спокойствие целой Европы зависят от жизни и здравия одного человека.

На автора этих стихов молодой, старше его всего тремя годами, царь произвёл сильное впечатление. При всех, порой драматических, колебаниях их отношений Пушкин, пожалуй, до конца не терял уважения к государю: чувство, совершенно ему незнакомое, скажем, в случае с предшественником, властителем «слабым и лукавым».

Въезд императора Николая Павловича и императрицы Александры Фёдоровны в Москву.

С литографии того времени

Автору «Стансов» не мог не импонировать цельный характер императора Николая Павловича, державный стиль его поведения, его твердость и прямота. Говоря (в письме к Чаадаеву) о своей сердечной привязанности к государю, Пушкин вряд ли лукавит. Его дневниковая запись, оформленная как передача чужих слов, – что в государе немного от Петра