Шрифт:
Закладка:
Формально исполнив все требования Комиссии, Дубельт не дал интриге развиться. Едва возникнув, дело о типографии уходит в песок. Большего Леонтий Васильевич сделать бы не сумел. Он негодует, когда жена неосторожно вопрошает его о судьбе мордвиновских сыновей.
Впрочем, всё это – не более, чем гипотеза. И если когда-нибудь будет найдено подлинное дело курского помещика Спешнева, возможно, именно там обнаружатся все недостающие звенья. В том числе и документы, опровергающие наши предположения и подтверждающие вполне официальный характер визита Липранди и Брянчанинова в спешневскую квартиру. А также – полную непричастность подозреваемых лиц к каким-либо противозаконным умыслам и поступкам.
Но пока таких доказательств нет, вопросы, увы, остаются. Фантастический реализм и открытый финал имеют место не только в романической прозе.
Ибо в толще родственных интересов может увязнуть тупой государственный меч. Поэтому двое из потенциальных подследственных избегли грозивших им суровых взысканий: крепости, тайного и неправедного суда, смертного приговора. Их миновала чаша сия.
Другие, однако, испили её до дна.
Из главы 12
Соузники царей
Частная жизнь Алексеевского равелина
Анна Григорьевна занесла в записную книжку слова своего мужа, что он сошёл бы с ума, «если бы не катастрофа, которая переломила его жизнь». Величайшее несчастье почитается благом. Ему не приходилось искать далёких примеров, когда он говорил о целительной силе страдания.
Катастрофа спасла его от безумия. Если это действительно так, стоит ли толковать о цене?
Какая же, однако, явилась ему идея, «перед которой здоровье и забота о себе оказались пустяками»? Мы можем о том лишь гадать – с разной степенью вероятия. Но тот духовный переворот, который обычно связывают с пребыванием в Мертвом доме, начался здесь, в камере Алексеевского равелина, когда в первый и последний раз в жизни он – не метафорически, а буквально – остался наедине с самим собой.
Речь, разумеется, идёт не о перемене убеждений (до этого пока далеко), а о переоценке всех жизненных ценностей: самоей жизни, в том числе.
Нервный, вспыльчивый, раздражительный, пребывающий на грани душевной болезни (которая, заметим, могла провоцироваться и постоянной угрозой ареста), он вдруг успокаивается. Несчастье свершилось; самое худшее позади. Вместо томительного и изматывающего ожидания наступила определённость. Это не значит, что он враз избавляется от своих комплексов и недугов. Вовсе нет. Но всё это отступает на задний план: изменились пропорции. Рок стёр «случайные черты» – и мир на поверку оказался подлиннее, проще, грубее. Добро и зло, совесть и долг, жизнь и смерть явили себя в своём беспримесном виде, в такой же нагой очевидности, как глоток воды и кусок тюремного хлеба. Именно здесь, в равелине, включился могучий механизм нравственной и физической самозащиты: его «завода» хватит на долгие десять лет.
Великий князь Михаил Павлович
…У него не осталось ничего своего: даже носовой платок и гребенка были изъяты из употребления. Его облачили во все казенное, старое, арестантское – чужое. Единственное, что ещё принадлежало ему – это он сам.
«…Хорошее расположение духа зависит от одного меня», – пишет он недавно выпущенному на свободу старшему брату. Он уже не надеется на впечатления внешние.
Отвезённый в крепость с шестьюдесятью копейками наличных денег, он, как всегда, занимает в долг. (В этом смысле соблюдены условия, существовавшие на воле, хотя на сей раз занимать приходится у кого-то из его крепостных стражей.) Ему позволены умеренные, но важные удовольствия – собственные табак, сахар и чай. Михаил Михайлович – с готовностью, но не всегда аккуратно – присылает ему потребные для этих надобностей суммы. Десятилетие назад терпеливо изъяснявший родителю своё неоспоримое право пить чай, узник в настоящем случае избегает этой метафизической темы.
После того, как были отобраны письменные показания и не стало надобности воздействовать на искренность узников с помощью быта, суровый поначалу режим несколько смягчается. Обитателю Секретного дома позволено читать и – что не менее важно – писать. Он пишет «Маленького героя» – произведение почти идиллическое.
Здоровье – тема для тюремной переписки вполне позволительная. Но она занимает в ней место меньшее, чем можно было бы предположить.
Меж тем многомесячная изоляция даёт себя знать – и вот уже пол камеры, словно палуба, колышется под ногами, и снятся «по ночам длинные безобразные сны».
«Мне снились тихие, хорошие, добрые сны», – будет сказано через много лет Вс. С. Соловьеву; возможно, впрочем, что эти слова относятся к первым месяцам пребывания в крепости.
«Может быть, и не увидишь зеленых листьев за это лето», – пишет он брату 18 июля. Странная мысль, ибо прогулки разрешены. Видимо, подразумеваются другие листья – которые там, на воле: он всё ещё надеется на благоприятный исход.
Он насчитывает в тюремном саду «почти семнадцать деревьев»: это для него – «целое счастье». Природа, не слишком занимавшая его прежде, видится крупно и подробно сквозь решётку окна.
Великий князь Михаил Павлович
В крепости ему (как и Петрашевскому) исполняется 28 лет.
«Частная жизнь моя по-прежнему однообразна», – сообщает он в августе, прося Михаила Михайловича прислать ему «Отечественные записки», которые он «в качестве иногороднего подписчика» ждёт с величайшим нетерпением. Усмешка не очень веселая, но всё же – усмешка: в такой ситуации она дорогого стоит.
Он благодарит брата за книги: это его спасение. Находясь «как будто под воздушным насосом», когда вся жизнь уходит «в голову», он должен особенно остро ощущать нужду в собеседнике. «Но всего лучше, – пишет он, – если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно». Сказано как если бы книга была нужна для работы. Впрочем, так оно по сути и есть.
Кроме того, последняя просьба – лучшее доказательство того, что узник смирился со своей участью и уповает лишь на милосердие Божие.
«Алексеевский равелин… Филиппов – бежать…»[246], – именно эти слова вдруг, через много лет, возникают в его рабочей тетради[247]. Они могут означать только одно: тогда в равелине Филиппов предлагал своему соседу план побега – оттуда, откуда ни до, ни после не смог убежать никто.
Они собирались бежать из Петропавловской крепости. Мысль не менее безумная, чем попытка завести типографию.
Между тем лето проходит. Дети Михаила Михайловича в рассуждении, куда подевался дядя, ждут от него по приезде много конфет и подарков.
Лето проходит – и вот уже мятежник Гергей положил оружие к ногам России, и Петербург извещён об этом громом крепостных пушек, никогда не ведших огонь по настоящему неприятелю. (Бог весть, что подумалось
