Шрифт:
Закладка:
«Объясните, какое Николай Мордвинов принимал участие в собраниях у Плещеева?» – спрашивает Комиссия. Достоевский с готовностью отвечает: «Николай Мордвинов, как мне известно, старый знакомый Плещеева и товарищ его по Университету, он приезжал к нему как близкий знакомый. Но он всегда был молчалив. Я ничего не заметил особенного».
То есть, надо понимать так: связь у Плещеева и Мордвинова сугубо приятельская и не заключает в себе никакого политического оттенка. Они просто старые друзья.
«Я ничего не заметил особенного», – говорит о Мордвинове Достоевский, как бы обобщая высказывания всех остальных. «Особенное» в Мордвинове не подлежит ни малейшей огласке. Только тогда он имеет возможность тайно вынести то, что было тайно приобретено – из своего ли дома или из дома Спешнева.
Но тут мы сталкиваемся с новым поворотом сюжета. С таким, признаться, какой мы ожидали меньше всего.
Тайный визит
(Ещё одно потрясение Дубельта)
Вспомним: о существовании типографии упомянул впервые Павел Филиппов – на допросе 4 июня. В Журнале Следственной комиссии имеется об этом чёткая запись.
Филиппов показал, что во исполнение вышеупомянутого замысла он «занял у помещика Спешнева денег и заказал для типографии нужные вещи, из коих некоторые уже привезены были Спешневу и оставлены, по его вызову (т. е. инициативе. – И. В.), в квартире его». И, сделав это, как сказали бы ныне, сенсационное заявление, подследственный добавляет: «Сей умысел не касается никакого кружка и никаких лиц, кроме его, Филиппова, и Спешнева, ибо оба они положили хранить это дело в величайшей тайне».
Филиппов говорит, что он «занял денег» у Спешнева, то есть как бы относит к себе и все финансовые издержки. Во что, конечно, верится плохо: вряд ли здесь предполагалась отдача. Надо полагать, этот «долг» мучил одолженного значительно меньше, нежели Достоевского.
Л.В. Дубельт
Неожиданное признание Филиппова тут же повлекло за собой цепочку следственных процедур. Они отражены в единственном и до последнего времени практически неизвестном источнике: полицейском (не путать со следственным!) деле неслужащего дворянина помещика Спешнева[233]. В отличие от большинства других относящихся к Спешневу бумаг, исчезнувших из архивов Военного министерства[234], эти документы не были потеряны (уничтожены? похищены? изъяты?). Они сохранились, как уже говорилось, в собственном делопроизводстве III Отделения. Если бы не рачение его архивистов, мы никогда не узнали бы о том, о чём сейчас пойдёт речь…
Итак: ГА РФ, фонд 109, экспедиция 1, опись 1849 г., дело 214, часть 30.
Уже 5 июня, то есть на следующий день после признания Филиппова, один из членов Следственной комиссии товарищ военного министра князь Долгоруков пишет Дубельту: «Я не помню, просила ли Вас вчерашний день комиссия сделать распоряжение о взятии в квартире Спешнева домашней типографии, которая была изготовлена по заказам Филиппова. Мне кажется, мера эта была бы неизлишнею и что её можно бы привести в исполнение, даже если бы о том определения комиссии ещё не состоялось»[235].
Дубельт не заставляет себя просить дважды. 6 июня он отдаёт полковнику корпуса жандармов Станкевичу, «состоящему по особым поручениям при шефе корпуса жандармов А. Ф. Орлове», следующее распоряжение: «За отсутствием г. Генерал-Адъютанта графа Орлова, предписываю вашему Высокоблагородию, испросив от г. С.‑ Петербургского Обер-Полицеймейстера одного из полицейских чиновников, отправиться вместе с ним в квартиру, уже содержащегося в Санкт-Петербургской крепости, помещика Николая Алексеевича Спешнева, состоящую Литейной части, в Кирочной улице, в собственном его, Спешнева, доме, и отыскав там домашнюю типографию, сделанную по заказу студента Филиппова, доставить оную ко мне, с донесением об исполнении вами сего поручения»[236].
Цель обыска указана с максимальной определённостью: захватить типографию. Выражена полнейшая уверенность в том, что типография есть. Никто не посмел бы упрекнуть Дубельта в халатности или преступном бездействии.
В тот же день князю Долгорукову за подписью Дубельта отправляется следующая бумага: «Спешу довести до сведения Вашего Сиятельства, что я, признавая важность сообщенного вами известия, не ожидая требования следственной комиссии, уже сделал распоряжение к новому осмотру квартиры помещика Спешнева, и взятию из оной домашней типографии»[237].
Ни князь Долгоруков, ни Дубельт не сомневаются в успехе операции. Из запечатанной квартиры исчезнуть ничего не могло.
Спешнев был арестован вместе со всеми – в ночь на 23 апреля. Его досье открывается «типовым» отношением графа Орлова – на имя прапорщика столичного жандармского дивизиона Беляева, где предписывается арестовать Спешнева и «опечатать все его бумаги и книги и оныя, вместе со Спешневым, доставить в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии»[238].
Ни о каких посторонних предметах (научных или других приборах) в приказе Орлова, конечно, не упомянуто. Можно, поэтому, согласиться с версией Майкова: увидев в кабинете (конечно, не Мордвинова, как полагает поэт, а Спешнева) «разные физические и другие инструменты и аппараты», обыскивающие, на всякий случай, опечатали помещение.
Теперь, распечатав двери, полковник Станкевич должен был извлечь вещественные улики. Но вместо законных трофеев, сопровождаемых победной реляцией, Дубельту отправляется полковничий рапорт довольно скромного содержания.
Это – ключевой документ. Неизвестный ранее, он сообщает всей «типографской» истории новый неожиданный интерес.
Станкевич – Дубельту 7 июня 1849 года:
«В исполнение секретного предписания вашего Превосходительства, сего числа сделан был мною при местном помощнике квартального надзирателя самый строгий осмотр в квартире дворянина Николая Александровича Спешнева; но типографии не найдено, причём мать его объявила, что недели три или четыре тому назад, квартира сына её была отпечатана Действительным Статским Советником Липранди с Корпуса Жандармов Подполковником Брянчаниновым и все найденное подозрительным взято им с собою. О сем донося вашему Превосходительству, имею честь представить составленный на месте акт»[239].
Это – невероятно.
Оказывается: не «родные Мордвинова», не домашние Спешнева и не какие-либо другие приватные лица, а персоны как бы вполне официальные снимают печати с опечатанного помещения и преспокойно выносят из него всё, что считают необходимым. Но самое удивительное, что они не ставят об этом в известность того, кому положено ведать о таких вещах в первую голову. И управляющий делами III Отделения узнаёт об этом событии лишь по случайному стечению обстоятельств – из служебного рапорта, который, надо думать, немало его изумил.
Непонятно: кто отдал распоряжение об этом тайном осмотре и принял на себя ответственность за него? Куда девался письменный на сей случай приказ? И где же отчёт о совершении операции или, на худой конец, полицейский протокол?
Ничего этого нет. Ни в каких служебных бумагах (кроме, разумеется, удивленного рапорта Станкевича) не содержится и намёка на происшествие,
«Где и что Липранди?» – вопрошал некогда Пушкин. А он, оказывается, недалече – вот тут.
Но обратимся к акту от 7 июня, приложенному к рапорту Станкевича. Ввиду исключительной важности документа, приведём его целиком:
«Вследствие предписания Господина Генерал-Лейтенанта по Кавалерии Дубельта
