Шрифт:
Закладка:
Но, возможно, Достоевский имеет в виду сделанное ему Ростовцевым предложение: о нём уже говорилось выше. Купить себе свободу ценой выдачи других – разумеется, в рассуждении высшей государственной пользы – всё это соответствует формуле, которую употребил Достоевский. Но если предложение исходило от самого государя, распространима ли «условная честь» также и на него?
«Явились поэты», – продолжает Достоевский. Сказано иронично. Не имеется ли в виду: поэты условной чести? Кстати, Яков Иванович Ростовцев в молодости был не чужд стихотворства. И даже едва не сподобился напечатать свою элегию с характерным названием «Тоска души» в так и не вышедшей «Звездочке» – «малой версии» рылеевской «Полярной звезды».
Итак, после «изъятия» декабристов возобладал цинизм: вот сухой остаток николаевского царствования.
Между тем сам Николай был весьма щепетилен в вопросах чести. В 1829 году он получает известие о позорной сдаче фрегата «Рафаил», спустившего флаг при встрече с турецким флотом. Тут же издаётся указ, где выражается надежда, «что неустрашимый флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата “Рафаил”, не оставит его в руках неприятеля». Однако этим задача не ограничивается. Ибо, продолжает император, когда корабль будет возвращён из плена, то почитая «фрегат сей недостойным носить флаг Российский», повелевается предать его огню. Почти через четверть века, во время синопского боя, злополучный фрегат, получивший турецкое имя «Фязли-аллах», будет зажжён по приказу адмирала Нахимова выстрелами с русского флагмана «Императрица Мария» – и взлетит на воздух «в виду всей русской эскадры»[298].
Недаром после слов о цинизме у Достоевского следует фраза: «И однако же личность Николая…» То есть, по-видимому, надо понимать так: характер императора не вполне отвечает требованиям момента. Приуготовив почву для торжества бесчестья (или, если угодно, условной чести), сам Николай вовсе не является воплощением морального зла. Очевидно, Достоевский всё же отличает государя от того мертвящего фона, который не в последнюю очередь возник благодаря его державным усилиям. И полагает, что пестуя ту политическую систему, законными плодами которой стало отсутствие чести и всеобщий цинизм, сам император не был ни циником, ни человеком бесчестным.
Таков один из парадоксов николаевского царствования. Задавлены малейшие признаки вольномыслия; похерены упования на возможность введения в России хотя бы самых умеренных политических свобод; установлено завидное единообразие всех форм государственной жизни. Подчинив всё и вся своей личной воле, Николай, на первый взгляд, сумел добиться стабилизации. Или, как сказал бы К. Леонтьев, «подморозить» Россию. Но чем незыблемее казалось его скучное царство, чем глубже загонялись вовнутрь хронические недуги, тем интенсивнее шло разложение и накапливался тот самый «потенциал распада», который явит себя при Александре II. «Личность Николая» – с его рыцарственностью, прямотой, культом закона и подчёркнутым благородством «античного профиля» была парадной ширмой для творившихся в стране беззаконий. В «империи фасадов» он сам был главным из них. Играя (и довольно успешно) роль всеведущего монарха, «замыкая» на себя все события жизни (от объявления войны до увольнения последнего прапорщика), император сам как бы оставался вовне: он был эмблемой, символом, знаком. Изъяв из общества «чистый элемент», он взял на себя функции единственного блюстителя чести, которая вдруг стала условной. И нужен был дуэльный выстрел на Чёрной речке или, положим, отказ автора «Двойника» от сотрудничества, чтобы отстоять её безусловный смысл.
Из главы 16 (Часть III)
«Делает ужасное впечатление…»
Смертный приговор
(Попытка юридической экспертизы)
…В конце сентября дело, наконец, проследовало в следующую инстанцию.
Мятежников 1825 года (преимущественно – гвардейских офицеров) судил Верховный уголовный суд. Для производства суда над «апрелистами», между которыми, как уже говорилось, военных насчитывались единицы, высочайше учреждалась особая Военно-судная комиссия. Как и её предшественница, комиссия Следственная, она была смешанной по составу: три генерала делили бремя ответственности с тремя сенаторами. Председателем государь назначил В. А. Перовского (брата министра). Через тридцать два года его родная племянница махнёт на Екатерининском канале платком – и прекратит царствование.
Осенью 1849 года Россия ни с кем не воевала (Кавказ – не в счёт, ибо это относилось к категории дел домашних). Да если б даже и совершалась война, это ещё не означало бы отмену законов гражданских. Для петрашевцев, однако, было сделано исключение. Их судили на основании Свода Военных Постановлений. Иначе говоря – сугубо военным судом.
В связи с последним обстоятельством у некоторых членов суда зародились робкие недоумения юридического порядка. Но, как явствует из всеподданнейшего доклада военного министра князя А. И. Чернышева, сомнения эти были рассеяны с помощью довода, более приличествующего не русскому, но английскому уголовному праву. А именно – ссылкой на прецеденты. После чего дело пошло как по маслу.
В.А. Перовский.
Литография с оригинала Ф. Крюгера
Наступила осень; рано темнело; в крепости по утрам топили печи. Пошло второе полугодие их заключения. Укоряя своих судей в медлительности, они были не совсем справедливы: горы исписанной бумаги росли день ото дня. Да и кто, собственно, виноват в том, что для сидящих в одиночке и гуляющих на свободе время имеет обыкновение течь неодинаково?
Члены Военно-судной комиссии трудились не менее ревностно, чем господа следователи. Свет в квартире генерала Набокова не гас допоздна. Правда, самих обвиняемых беспокоили теперь гораздо реже: с ними и так всё уже было ясно. Судоговорение заключалось в том, что дело – разумеется, в отсутствие тех, кто был обвинён – читалось вслух. (Так как огласить весь текст оказалось немыслимым, ограничились специально составленными извлечениями.)
Этот титанический труд занял полтора месяца.
«Оказывается, нас судили!» – воскликнул в своё время один из декабристов, ни разу не вызванных в суд, но любезно приглашённых для выслушивания вердикта. Нынешние подсудимые были лишены даже и этой малости. О приговоре они впервые узнают в момент исполнения.
Из двадцати трёх человек, преданных суду, пятнадцать были приговорены к смертной казни расстрелянием, шесть – к более мягким исправительным мерам, один (Черносвитов) – оставлен «в сильном подозрении» и один приговор (над 19-летним Катеневым) отложен ввиду того, что обвиняемый подвергся «расстройству ума» и был отправлен в больницу Всех Скорбящих. (Долготерпеливый закон, как мы помним, так и не дождётся его выздоровления.)
Помнил ли 26-летний Дмитрий Ахшарумов (он-таки доживёт до 87 лет), взывая к милости государя ради заслуг своего отца, о том, что родитель его был в своё время прикосновен к сочинению того самого Свода Военных Постановлений, согласно которому сына его осудили ныне на смертную казнь?
В самом приговоре судьи тщательно поименуют статьи, на основании которых они вынесли своё резюме. Очевидно, никому из приговоренных (кроме, пожалуй, Петрашевского) не приходило позднее в голову обратиться к первоисточнику. Никто из них не получит на руки копию приговора. Они услышат его впервые на эшафоте
