Хозяйка сидела перед торшером и читала. Увидев незнакомых мужчин, она вскрикнула и выронила книгу из рук. Глаза ее наполнились ужасом.

Ланвиц не стал с ней возиться.

— Гестапо! — коротко сказал он. — И не вздумай кричать! Поняла?

Женщина прижала руки к груди.

— Есть еще ход на второй этаж, кроме лестницы из холла? — спросил эсэсовец.

— Да, — кивнула та, — есть еще черный ход.

— Показывай, — подтолкнул ее пистолетом Ланвиц и обернулся к оберштурмфюреру Габеру. — Мы с Шиллингом перекроем путь к отступлению, а вы...

Он махнул рукой.

Оберштурмфюрер с двумя гестаповцами начали осторожно подниматься по лестнице, а Ланвиц прошел вслед за хозяйкой к небольшой двери в глубине холла. Женщина открыла ее — вверх уходила крутая обшарпанная лестница.

— Присмотри за ней! — приказал Ланвиц, а сам медленно стал взбираться по ступенькам. Ступая мягко, казалось, не дыша, он уперся в итоге в дверь и посветил фонариком.

Та была обита то ли клеенкой, то ли дерматином. Ручка ее при нажатии не поддалась, и Ланвиц достал отмычку. Замок тихо щелкнул.

Перед взором гауптштурмфюрера предстал маленький темный коридор и полуоткрытая дверь, прокравшись к которой, он заглянул в комнату — узкую, с низким потолком, со светящейся лампой на столе, возле которой пристроился радист…

Ланвиц взглянул на часы. С начала сеанса прошло минут семь, а казалось вечность. Главное, чтобы Габер дождался конца передачи, и радист не успел передать в эфир сигнал об опасности. Там, в Москве, должны быть уверены, что здесь ничего не произошло.

Теперь гауптштурмфюрер спокойнее разглядывал радиста. Жилистый и видимо сильный мужчина. Надо взять его живым, возможно, удастся заставить его начать двойную игру.

Ланвиц обвел взглядом комнату и на мгновение закрыл глаза. В комнате горел камин: жарко полыхали угли, бросая отблески на спину радиста. Алые отблески. Возможно, радист попробует сжечь шифровку и кодовую книгу.

Прошло еще минут двадцать.

«Габеру пора начинать», — подумал Ланвиц.

Словно в ответ на его мысли радист, встав из-за стола, потянулся к лампе. Гауптштурмфюрер выстрелил в тот же миг, как щелкнул выключатель. Не раздумывая, он толкнул ногой дверь и ворвался в комнату. Увидев, как метнулась тень, он навалился на радиста и ударил его рукояткой пистолета, но сразу же почувствовал резкую боль в плече и только потом услышал звук выстрела. Тем не менее, он успел ударить радиста еще раз. Тот осел на пол, и Ланвиц с сожалением подумал, что возможно перестарался.

Ворвавшиеся в комнату гестаповцы увидели его вынимающим из камина кодовую книгу. Притушив ладонями огонь, он приказал, не вставая и не оборачиваясь:

— Включите же свет, болваны!

Вспыхнула верхняя лампа. Ланвиц поднялся и, держа книгу обеими руками, улыбнулся.

— Вы ранены, гауптштурмфюрер? — шагнул к нему Габер.

— Что с радистом?

Габер перевернул того лицом вверх и сильно похлопал по щекам.

— Вы попали ему в руку, — доложил он. — Отличный выстрел!

Радист открыл глаза. Посмотрев вокруг бессмысленным взглядом, он, наконец, понял, что случилось, и ужас исказил его лицо.

Габер выпрямился.

— У вас кровь на мундире, господин гауптштурмфюрер…

— Держите его! — крикнул Ланвиц.

Габер ударил радиста, но было уже поздно. Тот успел выхватить пистолет и выстрелить себе в висок.

— Почему вы не обыскали его, Габер? — взревел Ланвиц.

— Он все равно бы ничего не сказал, — возразил оберштурмфюрер. — Человек, способный пустить себе пулю в лоб…

— Изредка это делают даже трусы!

— Но ведь все закончилась хорошо, — сделал еще одну попытку Габер, — у нас теперь его кодовая книга.

— Он успел послать сигнал об опасности?

— По окончании передачи мы выждали паузу, как и договаривались.

— Ладно, — немного смягчился Ланвиц. — Обыщите дом! И как можно тщательнее!

Мертенс поднял воротник пальто и надвинул шляпу на лоб. Туман второй день висел над Брюсселем — жуткая сырость, когда не хочется выходить на улицу, а наоборот: хочется сидеть у камина, протянув к пламени ноги в теплых тапочках, и читать легкий французский роман... Правда, теперь даже состоятельный бельгиец не всегда может позволить себе роскошь погреться у камина — на топливо заведены карточки, и на руки выдают лишь несколько брикетов. На черном же рынке они стоят столько, что греться не захочется совсем.

Мертенс подумал, что сейчас Клод угостит его кофе, возможно, нальет рюмку коньяку, и ускорил шаг.

Собственно с Мертенсом было покончено, документы на имя гаагского фольксдойче сожжены, а по брюссельским улицам шагал теперь парижский коммерсант Жан Дюбуэль, прибывший сюда на несколько дней по делам не очень большой, но и не маленькой фирмы «Поло». Некоторые во Франции считают ее коллаборационистской; что ж, господа, каждый хочет жить и делает свои деньги. В конце концов, сегодня мы строим бараки немцам (заметьте, господа, не укрепления, не военные объекты, а лишь бараки), завтра будем строить де Голлю. Более того, после разгрома бошей[6] (а в этом, господа, мы не сомневались никогда) придется строить и строить. Фирма «Поло» предвидела это, поэтому и сохранила себя в тяжелые годы оккупации.

Жан Дюбуэль улыбнулся. Теперь он почти ничем не напоминал Пауля Мертенса. Черные тонкие усики и пробор на голове сделали его типичным парижанином, а очки в золотой оправе подчеркивали деловую респектабельность и придавали лицу глубокомысленное выражение.

Жан Дюбуэль носил модное темно-серое пальто, приобретенное в фешенебельном магазине, и безупречные галстуки, которые научился завязывать еще в Москве. Да, в Москве полковник Андрей Васильевич Кладо редко надевал свой мундир с двумя орденами Красного Знамени, первый из которых получил давно, еще в молодости, за участие в ликвидации банды Бориса Савинкова, второй — за Испанию. Там он не раз ходил в тыл фалангистов[7] и до сих пор не знает, как остался жив.

«Ты, Андрей, талантливый, — сказал ему генерал Русанов, когда речь зашла об организации разведки против фашистской Германии. — Наверное, есть и опытнее тебя, но звезда у тебя какая-то... счастливая, что ли…»

Они посмеялись тогда, но не в «звезде» было дело. Просто полковник Кладо свободно владел немецким, французским, испанским, знал условия, в которых придется работать, разбирался в радиоделе, а главное — был коммунистом, человеком, осознающим долг перед Родиной и готовым отдать за нее свою жизнь.

Генерал Русанов, сам Андрей Васильевич знали, что