— Не надо, коллега. Мы с вами инженеры, и только война сделала одного из нас ефрейтором, а другого — офицером. Садитесь и рассказывайте, что надумали.

Тот сел и, взглянув на Ланвица выцветшими, совсем не арийскими глазами, сдержано начал:

— Осмелюсь доложить, господин гауптштурмфюрер. Мне кажется, что мы сможем вычислить этого радиста, если выключим электричество в зоне действия этой рации…

— Что? — не понял сразу Ланвиц. — Какое электричество? Зачем выключать?

— Осмелюсь доложить, рация работает от электричества городской сети…

— Не открывайте Америк, ефрейтор! — рявкнул Ланвиц. — Вы что, за олуха меня держите?

Туркмейер сразу сник: щеки его побелели, а нос сделался красным. Он шмыгнул им и сказал, испуганно моргая глазами:

— Осмелюсь доложить: нет, не считаю, но вы не поняли меня. Когда мы выключим электричество, рация прекратит работу.

До Ланвица наконец дошла идея Туркмейера, и он подозвал ефрейтора к большой карте Брюсселя. Тот обвел карандашом район Эттербек.

— Рация действует где-то здесь, — сообщил Туркмейер и, вновь шмыгнув носом, достал носовой платок. Затем смущенно скосил глаза на Ланвица и высморкался.

— Радист меняет время и частоту передач... — продолжил он так, словно жаловался. — И все же на короткое время мы засекаем его. Когда он снова выйдет в эфир, мы последовательно, дом за домом начнем выключать электричество, и тогда, осмелюсь доложить…

Ланвиц взглянул на ефрейтора с интересом. Червь червем, слизень паршивый, а мысль и в самом деле гениальная.

— Да... да... — сказал задумчиво. — Вы считаете, что прекращение передачи, зафиксированное нами, позволит…

— Это и будет адрес дома, в котором работает радист! — перебил его ефрейтор, вытянувшись и прижав к бедрам длинные руки, достающие почти до колен. — То есть, осмелюсь доложить…

— Вот что, Туркмейер, — оторвался от карты Ланвиц, — если это поможет нам взять русского радиста, вы получите «Железный крест».

— Рад стараться, господин гауптштурмфюрер!

Повернувшись строго по уставу, он вышел, твердо чеканя шаг. Остановился он только на лестнице и задумался. Он знал, что отныне будет думать только об этом, и что мысли эти не будут давать ему покоя. Ведь он, Франц Туркмейер, только что продал человека, он, инженер Туркмейер, который всегда гордился своими передовыми взглядами, ненавидел войну и в глубине души проклинал нацистов — ее поджигателей. Пеленгуя рации, он заглушал в себе червячок сомнения, отвращение к самому себе — просто трудился как радиоинженер. Война была где-то далеко, а здесь он вел как бы полудетскую игру: кто-то где-то работал на ключе, а он просто определял направление к этому человеку, просто направление, а не стрелял в него. И этот человек не стрелял в него. Скорее всего, они даже не встретятся, и это как-то оправдывало его, если не совсем, то значительно…

Конечно, Туркмейер знал, что после его расчетов в эту «полудетскую» игру вступало гестапо, но опять-таки это было «где-то», и брал радиста «кто-то». Кроме того, радист мог скрыться, он слышал о таких случаях, и возможная его гибель Туркмейера не касалась, во всяком случае, аппетита его не лишала.

Но сегодня…

Идея выключать электричество при пеленгации радистов давно уже пришла в его голову, но он не сказал об этом никому. Эта маленькая тайна скрашивала его серую и однообразную жизнь, он словно вырос в собственных глазах (талантливый инженер, а должен тянуться перед болваном-фельдфебелем), вдруг снова почувствовал свое превосходство над этим дураком, и не только над ним — над самим лейтенантом, олицетворявшим в его нынешнем положении чуть ли не самое высокое начальство. Эта тайна вернула Туркмейеру человеческое достоинство: он становился навытяжку перед фельдфебелем и ел глазами лейтенанта, но в глубине его глаз можно было прочесть пренебрежение и даже презрение к ним.

Но кто бы это прочел?

Слушая гауптштурмфюрера, он тоже вначале чувствовал превосходство над выскочкой в блестящих сапогах. Болван, что он смыслит в их деле?

Но от этого болвана зависела судьба Франца Туркмейера: одно его слово, и… вот он, Восточный фронт, где ефрейтору придется стрелять, и где в него тоже будут стрелять.

А если он изложит свою идею — приобретет авторитет, его отметят, с ним будут считаться и на Восточный фронт не пошлют.

Но кто сказал, что не пошлют? На мгновенье Туркмейер поймал взгляд гауптштурмфюрера и увидел в нем приговор себе — инженер, фактически конструктор, а ничего не сделал для победы рейха. Да, на него первого падет гнев Ланвица.

После совещания Туркмейер зашел в уборную и долго мыл руки, глядя, как стекает вода с его покрытых рыжими волосами пальцев. В конце концов, он не сделает ничего плохого, он предложит лишь техническую новинку, вроде усовершенствования производства…

Ефрейтор стряхнул капли с пальцев, старательно вытер руки.

Да, пеленг подпольных раций — это производство, а он как инженер и конструктор должен заботиться, чтобы техническая мысль не стояла на месте.

Этот брюссельский радист очень ловок, и еще неизвестно сумеет ли Ланвиц поймать его…

Одиннадцать дней следил за эфиром ефрейтор Туркмейер. Одиннадцать дней работники брюссельской энергосистемы по сигналу Ланвица в строгой последовательности выключали электричество в домах Эттербека. На двенадцатый день ефрейтор ткнул остро заточенным карандашом в дом на плане.

— Здесь! — сказал он категорично. Потом закрыл глаза и повторил не так уверенно: — Кажется, здесь…

Но Ланвиц уже не слушал его и, выскочив из «Майбаха», закричал:

— Машину! Где мой автомобиль?

«Опель-Капитан» стоял рядом, однако Ланвиц почему-то не увидел его, но сразу сумел овладеть собой — разволновался, как мальчишка. Зачем, собственно? Впереди у него целые сутки. Этого достаточно, чтобы обдумать все и, осмотревшись, взять радиста.

Двухэтажный старомодный коттедж стоял в уютном переулке, отделенный от улицы невысокой чугунной оградой. За ним в углу между пятиэтажными домами размещались несколько гаражей с узким проездом. На втором этаже коттеджа находились две комнаты, каждая из которых имела по два узких готических окна и по балкончику. Вот в одной из этих комнат, как определил Ланвиц, и работал радист, видимо в той, что выходила окнами к гаражам.

Они дождались девяти вечера, и Ланвиц включил индукционный пеленгатор. На круглом зеленом экране появилась волнистая змейка, которая упрямо показывала на окно второго этажа — радист вышел в эфир, и следовало торопиться.

Открыв дверь, пять фигур бесшумно вошли в коттедж и остановились в холле. Ланвиц включил фонарик.

Винтовая деревянная лестница вела на второй этаж, в комнату