Шрифт:
Закладка:
«Форпост» отбился. Но стоило ли за это обижаться?..
* * *
Вообще, с Зюльмой Карро Бальзаку сильно повезло. Ибо эта женщина оказалась не только механическим помощником, но и прирождённым литературным критиком. О, появись эта женщина в жизни Оноре лет десять назад, сколько бы ему удалось избежать ушатов грязи! Но Зюльма оказалась рядом только сейчас – в период, когда Оноре нуждался не просто в критике, но в мудрых и дружеских советах. Зюльма успевала всюду; ей даже удавалось перелопачивать послания от экзальтированных дамочек, чьими письмами была завалена вся его квартира.
Но главное не это; главное – книги. Зюльма в восторге от «Луи Ламбера», «Полковника Шабера», «Цезаря Бирото» и «Евгении Гранде». А вот «Тридцатилетнюю женщину» нещадно критикует. Действительно, женщине со столь высокими принципами в этом романе могло не понравиться многое. Например, адюльтер, который в глазах Лоры уже изначально выглядел преступлением.
Она же выступает резко против, когда Оноре вдруг захотелось «поиграть в политику» (его привлекали роялисты). Впрочем, уже вся Франция давно разделилась на тех, кто поддерживает короля, и тех, кто не прочь его покритиковать. Как тонко замечает А. Труайя, «по “Le Quotidien” и “La Gazette de France” всегда можно узнать ультрароялиста, а по “Le Constitutionnel” или “Les Débats” – либерала»{177}.
– Нет-нет, только не это! – взывает к благоразумию своего кумира мадам Карро. – С твоей стороны, Оноре, такой шаг станет огромной ошибкой. Политики – люди иного склада ума, они из другого теста. Поэтому предоставь политику для придворных, не водись с ними вовсе. Не успеешь оглянуться, как твоя безупречная репутация будет выглядеть, словно костюм трубочиста в конце рабочего дня. Да и…
– Я слушаю тебя, Зюльма, – перебил женщину Оноре, заметив, что та замешкалась.
– Да и не стоят, если честно, эти роялисты, чтобы брать их сторону. В мире столько несправедливости, а бедняцкий класс продолжают беззастенчиво эксплуатировать. Несчастный французский народ! Он изнывает под неподъёмным ярмом…
Особенно Зюльма нетерпима к тому, что мешает литературному творчеству Бальзака. Его постоянная суета, тяга к роскоши и «блестящим побрякушкам» буквально выводят женщину из себя.
– Никто, Оноре, – слышишь, никто! – не должен мешать тебе работать! Тем более ты не должен спешить, как порой делаешь, несясь непонятно куда. Подобное поведение может серьёзно навредить твоему творчеству. Спешку может позволить себе кто-нибудь другой, но никак не талантливый писатель, трудами которого восхищается не только Париж, но и вся страна. Да что там – весь цивилизованный мир! Разве известному писателю так уж необходимо держать пару породистых лошадей? Сомневаюсь. Было бы крайне несправедливо, если бы какой-нибудь нечистоплотный газетчик бросил в твой адрес: «Да он за деньги на всё готов!..» Береги свою репутацию, Оноре. И, умоляю, не трать себя понапрасну. Эта тяга к роскоши и желание понравиться высшему обществу отнимает у тебя слишком много времени. Великий художник не должен тратиться по пустякам; его задача – соответствовать тому призванию, для которого он создан. Преодолевая танталовы муки, ты, Оноре, пожираешь сам себя. Прошу, береги себя, мой галерный раб!..
«Ты – моя публика, – напишет ей Оноре. – Я горжусь знакомством с тобой, с тобой, которая вселяет в меня мужество стремиться к совершенствованию»{178}.
Преданная женщина – она больше, чем публика. Такая женщина – стена, рядом с которой становишься сильнее и за которую… всегда можно спрятаться.
* * *
Многолетний роман Бальзака с мадам де Берни подходил к своему логическому завершению. Возраст брал своё: в пятьдесят с небольшим Лоре уже было трудно очаровывать молодого человека, ставшего к тому же успешным литератором и журналистом. Оноре всё понимал. Тем не менее, помня, как много эта женщина для него сделала, романист продолжает поддерживать с любовницей добрые отношения. Мадам де Берни «оставалась для него мирной гаванью» (Андре Моруа), просящей всего лишь «скромного места у ног ставшего взрослым ребенка и позволения следить за ним материнским оком» (Франсуа Мориак). За что, к слову, Лора была чрезвычайно признательна своему другу.
К началу 1830 года они по-прежнему рядом. Оноре много работает; Лора хлопочет поблизости, поддерживает, кормит и холит. Им вдвоём хорошо: покойно и надёжно. В мае-июне любовная парочка предпринимает небольшое путешествие в Турень. Сердце взрослого Бальзака беспокоят приступы неподдельной ностальгии по прошлому. Вдвоём они прокатились на кораблике по Луаре, посетив Сомюр-Ле-Круазик и Геранду, а потом… Потом приезжают в Сен-Сир-сюр-Луар – в местечко, где прошли ранние детские годы Оноре в период проживания малыша у кормилицы. Курицы-квочки, цветастый задира-петух, тихая Луара – всё там, и всё оттуда. Самые сладкие, незабываемые воспоминания, которые сейчас превращались в явь.
Остановившись в усадьбе «Гренадьере» («Гранатник») на правом берегу Луары, напротив древнего Тура, Оноре и Лора обрели укромное любовное гнёздышко, где в радости и труде проходили их счастливые дни.
Восторг, испытанный Бальзаком в местах своего раннего детства, он прекрасно отразит в письме, адресованном своему товарищу, журналисту Виктору Раттье (от 27 июля 1830 года):
«Тут забываешь обо всем. Я даже прощаю местным жителям их глупость, ведь они так счастливы! А как вам известно, люди, которые вкушают слишком много радостей, неизбежно тупеют. Турень прекрасно объясняет, откуда берутся “лаццарони”. Я дошел до того, что смотрю теперь на славу, палату депутатов, политику, будущее, литературу как на ядовитые приманки, которые разбрасывают для бродячих псов… Я бы уподобил Турень печеночному паштету, в который так и тянет погрузиться до самых ушей; местное вино восхитительно, оно не опьяняет, просто на вас находит какая-то блажь и неземное блаженство. Вот почему я снял тут домик до ноября; закрывая окна, я спокойно работаю и не хочу возвращаться в сластолюбивый Париж, прежде чем накоплю литературные запасы. Представьте себе еще, что я совершил самое поэтическое путешествие, какое можно совершить во Франции: я проехал отсюда в сердце Бретани, я плыл по воде до моря; это стоит недорого, всего три или четыре су каждое лье, и при этом проплываешь мимо живописнейших берегов на свете; я чувствовал, как мысли мои растут и ширятся по мере того, как ширится река, а, впадая в море, она поистине грандиозна… С тех пор как я вижу здесь подлинное великолепие – скажем, чудесный и вкусный плод, златокрылое насекомое, – я проникаюсь философским взглядом